Огонь и сталь (СИ)

Таверна пахла медом, свежевыпеченным хлебом, кислым вином и дымом. Самые сладкие запахи в морозную ночь. Белое Крыло не решилась снять капюшон. Мало ли, вдруг ее узнает Эльда или Нильс. Подобная мысль пробежала по губам босмерки горькой ухмылкой. Узнают ее, как же, они-то и ее имя, должно быть, тогда не запомнили. Со второго этажа трактира лилась тихая печальная мелодия флейты. Новый бард «Очага и свечи» наигрывал колыбельную. Думает, норды спать будут лучше? Вязаные половики, укрывающие дощатый пол, скрадывали звук ее шагов, повар, дремлющий прямо за прилавком, даже головы не поднял. Когда-то давно, еще в другой жизни, пока норд бессовестно предавался сну на рабочем посту, эльфка нарисовала на лысине Нильса углем рожицу. Ох, и хохоту было, когда двуликий Нильс шел по улице, багровый от смущения и непонимания, а вслед ему летели смешки да язвительные шуточки.

Тинтур ударила ладонью по столешнице. Повар вздрогнул, нехотя разлепил веки. Тонкая струйка слюны, сбегавшая с уголка его рта, терялась в седой, спутанной со сна бороде.

— Чего расшумелись? — недовольно прошамкал старик, протирая слезящиеся глаза, — чего надоть? Еды, комнату?

— Комнату. И завтрак, — монеты, лукаво поблескивая, подскочили на затянутой в перчатку ладони Белого Крыла и с тихим звоном скрылись в ее кулаке. Блеклые глаза Нильса алчно вспыхнули.

— Это мы мигом, барышня, — выудив из кармана ключ, северянин во всю прыть своих немолодых ног выбежал из-за стойки, — может, еще воды горячей, чтобы умыться? За пять септимов вечером и утречком, еще мыльца кусок.

Девушка согласно кивнула. Не узнал все-таки. Сожаление укололо едва ощутимо, будто бы робко, обжигая холодком. Ностальгия всего по нескольким неделям, запечатлевшихся в памяти вереницей картинок, калейдоскопом лиц, цветов и запахов, оказалась намного сильнее. Тонкая нить, которой Тинтур была привязана к Виндхельму, грубо порванная в ту снежную ночь, сейчас кровоточила, роняя алые слезы.

***

Сталь может стать пьяницей. Пристраститься к алому так, что будет захлебываться, страдать даже по одной-единственной капле, пить алчно, но никак не утолить свою жажду. А может, клинок лишь отражает желание хозяина, исступленную страсть того, кто сжимает его в руках? Сталь холодна. В алой раскаленной жизни крови она хочет просто согреться.

Эльфийский кинжал выточен из лунного камня и закален магией, но годы и морозы искрошили изящно изгибающееся лезвие, истерли позолоту, а орлиная голова, венчающая рукоять, лишилась кончика клюва, глазницы зияют одинокой чернотой. Интересно, какими драгоценными камнями смотрел на мир этот кинжал? Рубинами, алыми, словно закат, или изумрудом, искрящимся безумием и хитростью?

Булькающий надрывный кашель отвлек девушку от созерцания оружия. Сидя на колченогой, скрипящей от натуги скамье она равнодушно взглянула на мужчину, силящегося подняться на ноги. Руки не слушались, расползались в разные стороны, и человек со стоном упал на пол. Сидящей в безмолвии босмерки он не замечал. Забыл об ее присутствии. Все его мысли занимала жгучая боль, терзающая кисти рук и уши.

— О Кинарет… что… избавь меня от мук… — норд сел, в изнеможении прислонившись спиной к стене. Глаза уже привыкли к густому мраку, различали предметы. Ладони перепачканы чем-то липким, кровь струится по шее, рубашка на груди успела промокнуть и отвратительно льнула к коже. Кьелл не помнил, как оказался в подвале. Вроде… выпил пару кружек меда с парнями, пошел домой… девица, закутанная в плащ, но даже одежда не скрывала ладной фигурки. А Кьелл-то мужик хоть куда, не мог бедняжку бросить в ночь на улице! Пришли они к нему, норд только потянулся снимать с нее плащ… и темнота. А потом – мучительное пробуждение в подвале, наполненное болью и тошнотой.

— Ну, мразь, попадись мне только, — прорычал Кьелл, пытаясь протереть глаза, и глухо закричал от боли, объявшей его пальцы. Непереносимо, словно кожу с него содрали. Но мгновение мужчина даже перестал дышать, и снова затхлая тишина погреба наполнилась ужасом и отчаянием его крика. — Руки! Мои руки!..

— Руки твои на месте, — холодно молвил девичий голос. Пара мерцающих золотистых глаз впилась в его лицо, скрытое темнотой, — и пальцы тоже. Не вопи, все равно никто не услышит.

— Ах ты… ты! ТЫ! Да я тебя… — ярость и гнев придали ему силы. С ревом Кьелл вскочил на ноги и бросился на девушку. — Сиськи отрежу и свиньям скормлю, сквернавка!