Огонь. Ясность. Правдивые повести

В ту пору слово «Пиава» означало отчаянное, изнурительное напряжение всех сил, ряды обезумевших солдат против рядов других солдат, которые были игрушкой в руках других рабовладельцев. Те солдаты, что были здесь, делали все то, что им приказано было делать. Они продвигались, потом располагались лагерем, потом снова продвигались, потом снова стреляли, потом вся масса их бросалась в горнило боя и, расплавившись в его огне, заполняла образовавшиеся пустоты. Я не ошибусь, если скажу, что все они были самоубийцы, но не все они умерли. Однако армия, растаявшая наполовину, сдержала натиск врага. И теперь солдаты с удовольствием вспоминали все перипетии этого похода и даже тешились своими воспоминаниями, как тешится ребенок новой куклой.

Теперь они были далеко от Пиавы, на французской земле, и сюда до них уже не доходила парадная шумиха, для которой их героизм был лишь поводом; они ждали теперь поезда на вокзале пограничного городка Моданы, где, впрочем, и сейчас, через десять лет, нельзя быть уверенным, что вдруг снова не увидишь передвижения военных эшелонов.

И вот, добродушно пыхтя, подошел поезд, остановился на своих стальных рельсах, выстроился всем составом вдоль перрона, и солдаты бросились по вагонам, стараясь занять уголок поудобней; они, эти люди, уцелевшие на каторге войны, вдруг становились свободными людьми, и образ родного очага возникал не только в их сердце, но и где-то в самом нутре. Их было пятьсот.

Однако поезд не трогался. Машинист, вместо того чтобы сидеть у себя на паровозе, вышел на перрон и начал о чем-то горячо спорить.

Он спорил с золото-погонным, бренчавшим медалями начальством — с повелителями Моданского вокзала. Он позволил себе возражать.

Он говорил:

— Ехать невозможно.

Слово «невозможно» оскорбило благородные души начальства.

— Невозможно! Невозможно! И это говорит француз! Неужели вы не знаете, вы, жалкий пораженец, что слово «невозможно» исключено из французского языка?

Но машинист твердил:

— Состав перегружен.

Он объяснял господам офицерам, что этот маршрут — самый что ни на есть проклятый маршрут: резкие повороты, крутые спуски; он надеялся, что начальство, быть может, не знало обо всем этом. Пустишься по таким кручам, да еще с перегруженным составом, а потом не управишься с непокорной махиной.

Никто не требует, чтобы начальство было осведомлено обо всем на свете. Однако самые главные начальники отлично знали, каков рельеф пути — головокружительный, как «американские горы», и все время через Альпы. Но здесь уже затрагивался высший принцип — воля начальствующих лиц, которая священна, и все доводы здравого смысла должны были отступить перед этим неопровержимым доводом: был отдан приказ отправить поезд.

Низенький закопченный человек напрасно размахивал руками, напрасно он кричал, что, уж поверьте, паровоз вместе с вагонами рухнет прямо в пропасть. Начальники, отливающие золотом в свете вокзальных фонарей, заявили, что ехать все-таки придется.

Соскучившиеся уже в вагонах отпускники высовывались из окон и сердито спрашивали: «Почему не едем?»

Разумный страх машиниста был столь велик, что он наотрез отказался вести состав.

Начальствующие лица отдали приказ по форме: ехать. Тогда машинист влез в свою кабинку, поезд дрогнул и медленно отошел от перрона.

Но скоро, в силу естественных законов, его повлекло прямо под уклон. И в самом деле, состав был слишком тяжелый, а паровоз недостаточно мощный, чтобы подчинить его своей воле. И пар и машинист оказались бессильны. Состав неудержимо влекло вперед. Это было как раз при спуске в Арскую долину, там, где железнодорожный путь зигзагами вьется по скалистому обрывистому берегу горного потока.

Увлекаемые своей собственной тяжестью, вагоны сплошной линией бешено катились с горы. Машинист выпустил весь пар, но длинная членистая лента вагонов с каждой минутой убыстряла ход. Она рвалась вниз по наклонной плоскости, как экспресс, как курьерский поезд, и под конец понеслась, словно адское видение.

Человеческая сила не могла уже остановить вереницу вагонов, которые неудержимо катились в бездну. Среди ужасающего грохота и густых клубов пара, — ибо машинист тормозил, тормозил из последних сил, — стальное чудовище, уже не повиновавшееся руке человека, неотвратимо влекло вперед пятьдесят тысяч килограммов металла и тридцать тысяч килограммов человеческой плоти, — и наконец огонь охватил все его суставы.

От мчавшихся вихрем черных домиков сыпались искры, потом они запылали, и головокружительной кометой поезд пронесся мимо вокзала Сен-Мишель-де-Мориен.