Огонь. Ясность. Правдивые повести

Бесчисленное количество фактов, доказательств, свидетельств лавиной обрушивается на меня и вопиет, будто укоры совести.

Вот один из примеров, о котором мне хочется сегодня рассказать хотя бы кратко: речь пойдет об одном-единственном Человеке, об одном-единственном эпизоде.

Г. Бужор, румынский адвокат, вовсе не скрывал своих симпатий к России. Но главное — и это самое тяжкое преступление, в коем его обвиняют, — он был секретарем Раковского^{30}. Он протестовал против аннексии Бессарабии, той самой аннексии, которая представлялась ему по меньшей мере беспрецедентным международным грабительским актом и циничным вызовом праву народов на самоопределение.

Вот уже шесть лет, как Бужор находится в тюрьме Дофтаны. Вот уже шесть лет, как, закованный в кандалы, он заточен в крошечную камеру с деревянной кроватью, на которой он лежит, съежившись, и руки и ноги его неподвижны из-за непомерного груза железа. На этой же кровати он ест и спит. Рядом — параша. Вот и вся «меблировка» этой клетки, из которой он не выходит уже семьдесят четыре месяца.

Он — засекреченный, совершенно засекреченный узник, оторванный от остального мира. Ему не только не разрешают принимать посетителей, но с тех пор, как он здесь, он ни разу не видел человеческого лица, ни разу не слышал человеческого голоса. Ему запрещено читать и писать. Впрочем, он и не смог бы ни читать, ни писать, ибо вокруг него — полнейшая темнота. В этот сейф с голыми стенами не проникает ни луча света. Он может — и то с трудом — различить руку тюремщика, который раз в сутки отодвигает тяжелую дверь склепа, чтобы через решетку поставить перед узником чашку зловонного супа.

Первое время, в отчаянии, движимый естественной человеческой потребностью, он еще пытался разговаривать с этим тюремщиком, пытался услышать его голос. Все было напрасно. Румынские власти приказали, чтобы никто не смел разговаривать с Бужором.

Напрасно предпринимались определенные шаги, дабы хоть отчасти облегчить это ужасное наказание, которое превращает человека в труп и заживо сводит в могилу. Румынская олигархия руководствовалась только одним: своим ненасытным чувством мести. Несмотря на многочисленные предложения Советской России, она наотрез отказалась обменять Бужора на других заключенных.

* * *

И тем не менее настал день, когда его увидели, когда с ним говорили — и когда он отвечал.

Разнесся слух, будто он умер; потом вдруг подоспела другая новость: он сошел с ума. Я держал в руках трагическое письмо бывшего узника Дофтаны, в котором он рассказывает, что иногда ночью — когда не было ветра — слышно было глухое бормотание, нечто вроде речитатива и песнопений, доносившихся из-под земли: это он!

Молодая женщина, работница Ленуца Филипович, решила во что бы то ни стало пробиться к Бужору и увидеть своими глазами, что с ним сталось.

Случайно ей представился для этого подходящий предлог. Во время политического процесса, так называемого «процесса трехсот», королевский прокурор заявил, что восемнадцатилетняя Ленуца была любовницей Бужора. Это было ложью, но молодая женщина попыталась воспользоваться ею. Она обратилась прямо к некоему важному лицу из румынской контрразведки, на которое была возложена расправа с коммунистами, — к зловещему Рэнчулеску, «шефу бригады по борьбе с коммунистами».

Она сказала ему:

— Уверяют, будто Бужор умер.

— Неправда, — ответил Рэнчулеску, — он жив.

Нисколько не смущаясь, Ленуца изложила ему свою просьбу:

— Вам известно, что он был моим любовником. Я хотела бы убедиться, что он еще жив.

Полицейский отвернулся: ведь у него был специальный приказ, запрещающий этому узнику поддерживать хоть какую-то связь с миром живых.

Ленуца отчаянно настаивала. Она пригрозила, что вызовет публичный скандал; потом, умоляя, бросилась на колени и залилась слезами перед жестокосердным жандармом. И вот произошло невероятное. После долгих колебаний Рэнчулеску наконец уступил, — уж не знаю, по какой причине (во всяком случае, не из жалости), — и, изменив тактику, заорал:

— Черт побери, ты увидишь его и поговоришь с ним три минуты.

Заполучив бумажку, мгновенно распахнувшую перед нею все тюремные замки и засовы, она прошла по длинному, темному коридору, по стенам которого гулял ледяной ветер. В этом бесконечном коридоре тюремщик вдруг остановился; скрипнул в замке ключ, отворилась тяжелая дверь клетки, забранной сплошной решеткой. И наконец за этой решеткой она увидела его. Одежда Бужора превратилась в лохмотья, он весь оброс. Он лежал, скорчившись, на деревянной кровати, и Ленуца сразу же заметила, что слабый свет, пробивающийся в камеру через дверь из полутемного коридора, ослепил его, словно яркое солнце.

Лицо пленника было растерянное. Бросалось в глаза, что он не был уже обычным, нормальным человеком и что шесть лет мучений в полнейшей темноте помутили его разум. Ленуца инстинктивно протянула ему руку сквозь решетку, но сторож грубо оттолкнул женщину назад. Несколько мгновений она не могла ни говорить, ни плакать.

В конце концов она все-таки выдавила из себя:

— Товарищ Бужор, я пришла передать тебе привет от друзей.