Огонь. Ясность. Правдивые повести

Должен тебе сказать, что мы с Тодором Паницей^{32} были комитаджи^{33}, правда, он был воеводой. Видишь ли, вся чета по решению Пиринского конгресса была послана в район Драмы. Дело было в 1904 году. Драма, как ты, должно быть, догадываешься, был самый гнусный район Македонии: тут и турецкая тирания, и греческая пропаганда, и крупные землевладельцы, и предатели, подпавшие под греческое влияние, и густая сеть шпионажа. Все это тяжким грузом навалилось на бедные крестьянские плечи. Товарищи говорили нам, желая, видимо, нас подбодрить: «Когда вы вернетесь, мы встретим вас, но вы не вернетесь».

Мы пробыли там целых два года, старина. Для отряда комитаджей — не так уж плохо, а? И только потому, что воевода был человеком. Он начал мудро: нанес несколько жестоких ударов и тем самым посеял панику среди угнетателей, изменников и шпионов. Он отнюдь не был мягкосердечным, ну взять хотя бы для примера семью Камбуров (но даже и в этой проклятой семье были ни в чем не повинные люди, и их он пощадил). А вот что касается Янчоглу, то сколько мы ни твердили: «Изничтожь его», — он предпочел объяснить этому Янчоглу, что наша задача — не убивать турок, греков и болгар, а, совсем наоборот, — объединить их против турецкой тирании, и что он, воевода, — прежде всего друг угнетенной Македонии, И в результате нам удалось привлечь на сторону бедного крестьянства и Янчоглу, и Орумоглу, и Болгурева — всех этих троих македонских заправил.

Тодор не убивал людей налево и направо, потому что он был лев, а не каннибал. Вот, например, он не согласился предать смерти Домир Ага, могущественного бея из Карлыкова, хотя старые пастухи слезно молили: «Убей его!» Он пощадил его потому, что был убежден: Домир Ага изменится к лучшему.

Однажды, в открытом поле, мы наткнулись на группу турецких косцов из округа Боздаг. Посмотрел бы ты, как вытянулись у них лица, когда они увидели нас, этаких бравых молодцов, которые выскочили словно из-под земли. Что ж, мы вернули им револьверы, хоть они и были турки, и хлеб не стали забирать, хотя сами были чертовски голодны. Ну, а на следующий день турецкие жандармы, встретив тех же косцов, отняли у них и револьверы и хлеб, а вдобавок еще и избили их. И результат: косцы влились в наши ряды и стали еще более ярыми борцами за правое дело, чем мы сами.

Тодор придумывал такие комбинации, которые ни тебе, ни мне никогда бы и не приснились. Вот, например, он сказал крестьянам: «Чтобы вас не эксплуатировали беи, крупные землевладельцы и перекупщики, спрячьте большую часть урожая». Крестьяне так и сделали. Благодаря этому они смогли сами купить хлеб по низкой цене, вместо того чтобы отдавать его богатым хапугам, — и хапуги разорились на этом и вынуждены были продать свои земли крестьянам.

Короче говоря, он воспитывал людей. Бывало, прижмет к стене человека и скажет: «Ты ничего не понимаешь, ты просто глуп, и мы сохраним тебе жизнь. А вот тебе, образованному живодеру, обирающему бедняков, плохо придется».

И в конце концов люди стали говорить:

— Выходит, это и есть те самые комитаджи, про которых нам твердили, что они бандиты!

И мы отвечали:

— Ага, это мы самые и есть!

Он был тем, кто утешал несчастных и заставлял трепетать от страха тиранов; он был тем, кто продал все свое имущество, чтобы закупить оружие и лекарства для своих товарищей; он был тем, кто в течение двадцати лет безраздельно посвятил себя революционной борьбе македонцев.

Тодор Паница воплощал в себе независимую Македонию. Это все хорошо знают, но об этом нужно говорить и говорить. Он был богом независимости, и в округе Серее — да и повсюду — он, Тодор Паница, был сама национальная свобода во плоти.

Но всем — да и тебе, к примеру, — известно, что Македонский революционный комитет, возглавляемый Александровым^{34}, Паницей и Протогеровым^{35}, распался на несколько фракций и что автономисты во главе с Протогеровым стали послушным орудием в руках империалистического правительства Болгарии.

Вот по этой-то причине в Милане был убит Чаулов^{36}, а в Праге — Райко Даскалов^{37}; Александрова же убил Протогеров. И среди автономистов пошли разговоры о том, что нужно любой ценой убить Паницу.

Да, сказать это было легко. Но вот как убить его, великий боже, как?

Он совершил немало рискованных операций, — во всяком случае, куда больше, чем мог насчитать волос на собственной голове, да и жизнь его необычна. Как бы то ни было, он знал, что делает, и, живя в Вене, был все время настороже.

Он был готов ко всему, он настолько привык к опасности, настолько был ловок и так умело владел своим телом, что убить его вот так, за здорово живешь, — об этом нечего было и думать. Вы не смогли бы хитрить с ним, как не смогли бы хитрить со львом, который сильнее вас, да еще превосходит вас в хитрости.