Огонь под пеплом

В седьмом году Наполеон, увидев на груди Огинского орден Белого орла, весьма удивился и спросил: неужели царь позволяет носить награды Речи Посполитой? Михал ответил ему на это, что император Александр признает отвагу и заслуги поляков и литвинов. Бонапарту как будто не понравился этот ответ. Именно тогда Огинский и понял, в чём главная ошибка поляков, доверившихся императору французов: Наполеон заставляет их доказывать, что они достойны иметь собственное государство, но этими словами он прикрывает свою главную цель — выкачивать из бывшей Польши людские и материальные ресурсы для своей армии, заставить поляков служить своему честолюбию! В то время как Александру им ничего доказывать не надо, но ему неприятна мысль о возрождении Польши, поскольку он справедливо опасается обрести в своем ближайшем соседе непримиримого врага. Развеять опасения Александра — вот единственный путь к возрождению Речи Посполитой! А для этого полякам всего лишь нужно быть благодарными.

После восшествия на престол царь простил многих участников восстания Костюшко. Огинский, много лет бесприютно скитавшийся за границей, получил назад и свои имения, и владения покойного дяди Михаила Казимира и смог поселиться в любимом Залесье, на полпути из Минска в Вильно; все его долги были уплачены из казны. И такие милости коснулись не его одного. Слепая вера в Наполеона в Литве поколеблена; если до Тильзита в Новогрудке, Борисове, Минске новорожденных детей часто нарекали Наполеонами, то после им стали давать двойное имя Наполеон-Александр. Капитан Ян Смольский из Вильны, ранее служивший в войске Польском, специально отложил крестины своего сына более чем на восемь месяцев, чтобы мальчик стал Наполеоном-Александром 3 мая, в годовщину польской Конституции 1791 года. Князь Огинский знал об этом, потому что неоднократно посещал Вильну как российский сенатор, встречался с литовской шляхтой, выслушивал их жалобы и просьбы, чтобы затем в особой записке доложить о них императору Александру.

В десятом году он явился в Фонтенбло уже с орденами Св. Владимира и Александра Невского; Наполеону его представил князь Куракин. Супруги Огинские получили приглашение на бал у австрийского посланника и чудом выбрались оттуда живыми и невредимыми. Даже без карт госпожи Ленорман в этом можно было усмотреть самые ясные предзнаменования. Император больше не скрывал своей холодности и раздражения. Гофмаршал Дюрок, с которым Огинский встретился в доме Марии Валевской, пожурил князя за то, что он принял от царя государственную должность и чин тайного советника, подорвав к себе доверие в Париже. На это Михал возразил, что польские эмигранты, славословящие императора, в конце концов прозреют: Варшавское герцогство — всего лишь карикатура на независимую Польшу, поляки не настолько наивны, их нельзя водить за нос вечно! Дюрок усмехнулся: независимая Польша? Иллюзия, химера!

Выехав в конце января в Петербург, князь видел близ Бреслау французские войска, нескончаемым потоком двигавшиеся в сторону Варшавы: Наполеон готовился к войне. Поляки-эмигранты были этому только рады; Гуго Коллонтай, живший теперь в Дрездене, искренне верил, что грядущая война приблизит возрождение Польши. Огинский мучился от невозможности сорвать с их глаз пелену, мешавшую разглядеть то, что принесет им война: боль утрат, разорение, упадок, руины вместо сияющих дворцов! Хотелось, как пятнадцать лет назад, созвать народ на площадь громом труб и барабанов и прокричать ему: люди, опомнитесь! Вас обманывают! Но времена изменились, на площадях, рынках, возле гостиниц вертелись подозрительные личности, которые вполне могли быть французскими шпионами, следовало соблюдать осторожность.

Через пару недель после возвращения в Петербург Огинский с ужасом узнал, что князь Доминик Радзивилл тайком уехал с семьей в Варшаву. В последние годы наследник величайшего магнатского рода потратил безумные деньги на развод с первой женой, влез в долги, не смог с ними вовремя рассчитаться, но когда минский губернатор взял его имения в казенное управление по приказу императора Александра, молодой князь еще больше усугубил свое положение. Подумать только: он экипировал за свой счет уланский полк, купив для него сотню лошадей, и поступил полковником в армию Варшавского герцогства — он, в жизни не бывавший на военной службе! Полк обошелся ему в сто восемьдесят тысяч злотых, тогда как его долг составлял триста восемьдесят пять тысяч. Что он наделал! Доверие — хрупкая вещь, стоит одному человеку совершить опрометчивый поступок, как все его соплеменники окажутся под подозрением!