Огонь сильнее мрака [СИ]

Джил осмотрела редингот — нет ли пятен от ежевики — и расправила складки на коленях.

— Ладно, — сказала она.

— Чего ходила-то долго?

— Так… — отозвалась Джил, разглядывая сапоги, перепачканные глиной и травяным соком. — А если бы ты в Дуббинг сбежал, что бы там делал?

— Ну что… Перво-наперво с Хонной бы связался.

— А-а, — безразлично протянула русалка. Джон вспомнил про «глазок». Интересно, она уже обнаружила, что прибор исчез? Если так, то, верно, думает, что потеряла… Впрочем, плевать.

— Ну что ж, — сказал он, поднимаясь, — обед, что ли, сварганим?

Джил открыла рот, чтобы ответить, и тут из храма донесся стон. Сыщики переглянулись. Стон повторился, хриплый и протяжный, гулкий от эха. Джон подбежал к окошку, протиснулся через него и в растерянности встал перед Олмондом. Тот мерно раскачивал головой, зажмурившись и оскалив крупные желтые зубы. Руки сжались в кулаки с белыми костяшками, ноги мелко тряслись. На полу растеклось темное, сырое пятно.

— Это… из-за валлитинара? — наполовину утвердительно произнесла Джил. Она тоже пролезла в окно и теперь стояла за спиной у Джона. Репейник сморщил нос:

— Похоже.

Он присел рядом с Олмондом. От па-лотрашти воняло мочой и потом.

— Ничего рассказать не хочешь?

Олмонд перестал качать головой, приоткрыл глаза и посмотрел на Джона из-под опухших красных век.

— Хадде, — просипел он, — каере ме. Унна…

— Ну, как знаешь, — пожал плечами Джон. Встав, он обернулся к Джил:

— Пойдем на воздух. Похоже, к вечеру и впрямь… готов будет.

Джил внимательно посмотрела на Олмонда. Джон был уверен, что она примеривается ещё раз его ударить, но девушка развернулась и ушла к алтарю, где лежал мешок с припасами. Взяв еду, сыщики вновь вылезли наружу, развели огонь и поели — под нескончаемый аккомпанемент стонов па-лотрашти. Ели, не чувствуя вкуса, избегая глядеть друг на друга, и за всё время трапезы не перекинулись и десятком слов. После еды опять наведались к пленнику, но тот лишь бормотал что-то на своем языке. Выглядел он ужасно: глаза ввалились, лицо белое, как рыбье брюхо, весь в поту, головой уже не просто раскачивал, а бился о колонну затылком. И ещё его колотило, будто на дворе был не жаркий Лунасс, а ночь в середине Самайна. Джон какое-то время разглядывал Олмонда, затем бросил — нарочито грубо:

— Будет что сказать — позовёшь.

Но Олмонд ничего не говорил, только стонал, все громче, надсадно подвывая — так воет привыкшая к дому собака, которую привязали на улице. Джон и Джил снова выбрались наружу, бродили по старому кладбищу, вспахивая ногами траву, откуда выбрызгивались потревоженные кузнечики. Искали уцелевшие могилы, разбирали выкрошенные надписи, тянувшиеся по надгробным плитам. День умирал медленно: послеполуденное марево сменила предвечерняя тишь, солнце уже не пекло — грело, спускаясь все ниже к реке.

Когда стало смеркаться, у Олмонда начались судороги. Па-лотрашти выгибался дугой, так что веревка резала горло, сучил ногами, хрипел. Затылок он в кровь разбил о колонну и, вероятно, проломил бы себе череп, если бы Джон не догадался примотать его голову к колонне мешком от продуктов. Джил взирала на мучения Олмонда, сидя на алтаре и подложив под себя ладони. «Сдохнет — туда ему и дорога», — казалось, говорил её вид, но, когда Джон закончил с мешком, у Олмонда изо рта вдруг пошла пена, и Джил отвернулась. С наступлением темноты стоны Олмонда перешли в визг, оглушительный, вибрирующий, точь-в-точь похожий на свиной. Чтобы не слышать этих звуков, сыщики ушли к реке, но визг все равно доносился до них — ввинчивался в уши, терзал, не давал покоя. Джил стрельнула у Джона самокрутку, чиркнула спичкой, и они закурили, глядя на закат.

— Поспать бы, — сказала Джил, затягиваясь.

— Поспишь тут, — возразил Джон. Он видел, что Джил тоже не по себе, но поделать ничего было нельзя. Сыщики курили — медленно, долго, отмахиваясь от редких комаров. Небо над горизонтом было румяным от заката, чуть выше стелились полосами нежные зеленоватые облака, а еще выше начинался глубокий синий цвет, переходивший на востоке в чернильную тьму. Ветер утих, в камышах, перекрикивая Олмонда, спорили лягушки. Высоко-высоко, светя огнями, прошел вечерний дирижабль на Шерфилд.

Спустя пару часов, когда звезды на небе высыпали сплошным ковром, а луна поднялась над деревьями, вопли Олмонда вдруг прекратились — разом, словно он подавился криком. Джон, обеспокоенный, затоптал окурок — это была, кажется, десятая за вечер самокрутка — и поспешил к церкви. Джил последовала за ним с показным безразличием. У окошка замедлили шаги, остановились. Лезть внутрь не стоило: Олмонд мог каким-то образом отвязаться и ждать их в темноте. В храме царила непроглядная чернота. Джил вгляделась внутрь.

— Видишь его? — спросил Репейник.

— Вижу.

— И чего он?

— Сидит, вроде.

— Живой?

Джил просунула голову в окошко.

— Кажется, дышит.

Джон перевел дух.

— Света нет, — буркнул он. — Спичку бы…

Он вынул коробок, но разглядел в бледном сиянии луны, что спичек осталось всего три.

— Посвети, а? — попросил он Джил.

Та потрясла коробком:

— Мало уже, меньше половины.