Огонь в темной ночи

— Разве вы не говорили нам, что доктор Рауль, хотя и был буржуазным романтиком, признавал также в силу своего огромного опыта, что народ, низведенный в обществе до положения рабов, нуждается в том, чтобы его заставили завоевать свои права? Напротив, все благонамеренные идеалисты были бы первыми сторонниками бесконечного продления несправедливости, так как она обеспечивает им буржуазный комфорт. Разве это не так?

— Не путайте гуманизм, терпимость…

— Терпимость?! Терпимость — это чисто реакционное оружие. И страшное оружие! Именно она расслабляет людей, решившихся на что-то. Не препятствия ломают хребет самым крепким, а вот эта разрушительная сдержанность, о которой ваши идеалисты только и болтают, — и Сеабра тут же принял такое выражение лица, будто он, уверенный, что сделал исключительно весомый комментарий, нуждался в некотором периоде времени, чтобы оценить все его значение.

В то время как Карлос Нобрега томительно обдумывал ответ, который он никак не мог сформулировать, Зе Мария силился вспомнить, где Сеабра мог услышать и перенять все эти фразы.

После этой ночи Нобрега отсутствовал несколько дней. Зе Марию беспокоил кашель, которым тот страдал в последнее время, и он решил навестить Нобрегу. Дверь его хижины была закрыта, и никто не ответил на его голос; однако студенту показалось, что он видел сквозь оконное стекло фигуру скульптора. Заинтригованный, Зе Мария вернулся позднее, решив внезапно войти в его дом. Нобрега лежал на нарах, неподвижный, с закрытыми глазами, обнаженный до пояса. Не открывая глаз, он спросил слабым и безразличным голосом:

— Кто это?

— Это я. Не утруждайте себя, лежите. — Зе Мария, однако, не смог сдержать любопытства: — Я был здесь несколько часов назад. Вы не открыли дверь, хотя мне показалось, что я видел вас…

Тот оставался безучастным.

— Может быть. Сейчас я вспоминаю, что добрую часть дня я размышлял. — В этот момент он поднялся с тюфяка и, заметив, что неодет, накрылся простыней. Вы вспоминаете, что я говорил вам о полицейском романе? Так вот, кажется, я нашел хорошую историю, происшедшую здесь с «моими людьми».

— Вы перестали интересоваться… другим? — спросил Зе Мария, внезапно почувствовав беспокойное, тревожное чувство.

Нобрега впервые пылко возразил:

— Ничего подобного! Дело в том, что я размышлял о необходимости реабилитировать некоторые так называемые малые формы литературы и искусства. Полицейский роман, например, дает нам весьма полезные уроки. Он позволяет увидеть процесс. А ведь без процесса нет результата. Именно результат, если мы не видим процесса, не получает всей своей значимости. Вдумайтесь: весьма полезный урок, и, чтобы раскрыть все его секреты, нет ничего лучше, чем испытать его.

Зе Мария не знал, что сказать. Он чувствовал себя сбитым с толку и стесненным. Убеждающим тоном он прервал Нобрегу:

— Я пришел, чтобы пригласить вас поужинать со мной.

— Не знаю, смогу ли. Я слишком много съел в обед.

— Составьте мне компанию.

— Ну, в таком случае с удовольствием принимаю ваше приглашение.

После обеда, распрощавшись со скульптором, Зе Мария, зная, что Сеабра имел связи в одной из газет, направился к нему, чтобы он посодействовал срочно устроить там Карлоса Нобрегу, так как в противном случае тот погибнет от голода.

— Но мы можем объединиться и давать ему сообща каждый месяц какую-нибудь сумму.

— Ты не знаешь, что такое достоинство, что такое гордость для тех, кто испытал на себе бедность и голод. Оставь эти подаяния и скажи в редакции, что он рисует и пишет. Даже полицейские романы!

Остальные студенты не придали большого значения отсутствию скульптора, хотя на этот раз оно было более продолжительным, чем обычно. Их внимание было приковано к выходу в свет нового литературного журнала. Название журнала «Рампа», по мнению Сеабры, было недостаточно боевым и вызвало споры, длившиеся два вечера; теперь же, когда в типографии уже набирали первые поэмы и очерк одного студента из Лиссабона, определявший основные направления нового литературного течения, все собирались в свободное время возле типографских рабочих, наблюдая с беспокойством и торжественностью за чудесным рождением журнала. Их опьянял запах краски и свинца. Нужно еще было решить много вопросов. Например, должен ли сотрудничать в журнале поэт Аугусто Гарсия? Была ли его поэзия современной и, следовательно, соответствовала она или нет интересам молодого поколения? Жулио отвечал утвердительно:

— В поэзии Гарсии больше жизни, оптимизма и свежести, чем у всех вас, вместе взятых. Этот человек несет на своем горбу тяжесть лет, однако в его жилах кипит кровь. Читайте его! Учитесь у него!

И Жулио бросил на стол последние оды поэта, полные солнца и жизни. Это было не совсем то, чего все ожидали, и Сеабра хотел было уже возразить, что одно дело говорить о земле, о плодородии, о капусте в языческих и чувственных поэмах, переполненных радостью жизни, и совсем другое — открывать во всем этом чувство общности. Но Сеабра промолчал. Жулио был нежелательным противником в споре. И поэт был принят.