Огонь в темной ночи

— Вы, художники, должны прорубить окно солнцу. Показать нам жизнь настоящую, будь она прекрасной или ужасной, но чтобы она всегда была полна света, свежего воздуха. Музыка, ритм!.. Черт возьми!

Нобрега неестественно улыбнулся. Видно было, что этот вызов не оставил его равнодушным, однако он не изменил своим вежливым манерам. Он сострадательным взглядом попросил поддержки Силвио прежде, чем возразил сам.

— Зачем, Жулио?.. — И дым сигареты, как ладан, затуманил его побледневшее лицо. — Это означало бы изменить самому искусству. Искусству действенному, искусству необходимому? Нет, Жулио! Я понимаю его как возвышенное истолкование нашей души, всего того, что составляет у нас нетленное убежище от ударов жизни. Даже когда художник раскрывает перед нами свои человеческие драмы, он делает это для того, чтобы легче освободиться от них. В противном случае путь он просто живет; пусть он не будет ни скульптором, ни поэтом, ни музыкантом: пусть просто живет! И пусть утверждается как человек.

Другой юноша, в выражении лица которого всегда чувствовалось раздражение, проявил беспокойство. Он потер ладони, как бы подготавливаясь к дерзкой и обдуманной реплике. Жулио саркастически улыбнулся. Затем его лицо приняло серьезное, спокойное выражение.

— Искусство, знаете ли… Искусство — это совесть жизни. Вдумайтесь в это. И для того чтобы стать художником, необходима прежде всего добрая доля мужества.

Карлос Нобрега слегка смутился. Он похлопал в ладоши, подзывая официанта. Пока он собирал листки бумаги в картонную папку, Силвио ждал его на улице — настал час обратиться к нему и выразить свое преклонение и восхищение. Но как начать? «Сеньор Нобрега, У меня есть… я сочиняю стихи. Я…» Все эти фразы выглядели бы смешно. Было бы предпочтительнее, чтобы разговор начался непроизвольно, в самый момент встречи. А если бы инициатива исходила от него? Они могли бы встретиться перед кафе как бы случайно. Скульптор мог бы, например, подойти к нему, чтобы попросить прикурить. (Значит, надо носить с собой коробку спичек.) После обычной благодарности тот сказал бы с естественной любезностью:

— Мы уже знакомы, не правда ли?

Силвио, ясно представляя себе эту сцену, почувствовал, что его руки стали влажными. Он лихорадочно вытер их о карманы, предполагая, что тот протянул бы ему руку в момент знакомства. Ах, вот он идет! Но, к сожалению, в сопровождении одного из своих назойливых друзей.

— Идем? — спросил студент.

И они пересекли улицу, не обратив на Силвио никакого внимания.

IV

По воскресеньям Эдуарда вставала рано, чтобы поспеть на утреннюю мессу, надевала на голову шапочку, какие носят школьницы, и это придавало ей озорной вид.

Зе Мария с удовольствием рассматривал шапочку, ему нравилась ее манера одеваться. Эдуарда послала ему воздушный поцелуй.

— Поспи еще немного, неисправимый безбожник!.. Я закажу «Отче наш» во искупление твоих грехов…

— Уволь меня от этих ханжеских месс!

Она отвернулась от него и произнесла сдержанно, но твердо:

— Было бы лучше, если бы ты больше не говорил ничего обидного о моей вере.

Зе Мария позволил ей уйти, не сказав ни слова. Он, разумеется, не хотел обидеть ее, и его удивила такая чрезмерная реакция. Это был удобный случай для того, чтобы высказать ей некоторые истины. Убеждения ее не ставились под сомнения, они были лишь предлогом. Эдуарда считала неприкосновенными основы своего воспитания. Нет, он не хотел ничего ей навязывать, но именно Эдуарда решила обманным путем овладеть всем тем, что принадлежало ему, пока, как она говорила, он не освободится от своей опечаленной личности. Как она заблуждалась! Это только отдаляло их друг от друга. Он хотел быть верным самому себе и своему миру, с тем чтобы освобождение, если бы он смог достичь его, он воспринимал как триумф, а не как трусость. Вот почему он часто чувствовал, как вновь открывались затихшие раны, как снова повторял он заклинания, желая защитить целостность своих убеждений. В некоторые моменты иллюзорного благополучия он просыпался от страшного беспокойства, стремясь позднее выяснить его источник.

Он вспомнил, например, последнее письмо брата: «Крестник, когда я поеду в Коимбру? Крестник, я тоже изучу законы, когда приеду туда?» Эти строчки являлись для него ножом острым, бередившим его раны, служили напоминанием о родных. Брат, отец. Отец видел его издалека, через пересуды в деревне («Вы снимаете последнюю рубаху ради сына, который завтра будет стыдиться даже своей семьи»), через долг Шиоле и через подозрение, что он мот и что тратит на свои удовольствия средства родителей, братьев и сестер. Если бы Зе Мария мог найти слова, которые не запятнали бы чистоту его намерений, и сказать: «Отец мой, я буду бороться за всех и за себя. Я не забуду вас. Брак с Эдуардой, может быть и поспешный, не нарушил моей верности!» Да, семья не могла простить ему такого сумасбродства. «Женился, продался. Захотел поскорее отделаться от нас» — вот что они думали о нем. «Это не так, отец мой! Поверь мне!» Но как они могли поверить ему?