Огонь в темной ночи

Когда Зе Мария, не прощаясь, вышел в сад, Луис Мануэл вместо облегчения почувствовал странную горечь, точно у него по жилам потекла желчь. Он был недоволен, обескуражен. И чтобы избавиться от непонятной нервозности, закрыл дверь, окно и погрузился в чтение книги.

III

Наконец Силвио нашел в одном из кафе, часто посещаемом в последнее время студентами, неизвестного, весь вид которого говорил о том, что он мог разделить мечты Силвио. Это был стройный белокурый человек с бровями правильной формы; в тонких руках он держал раскрытую книгу. Рядом с ним лежали стопки бумаги. Медленно, с наслаждением пил он кофе, читал, писал.

Его взгляд, полный безмятежной меланхолии, перемещался с книги на зал, из зала на улицу, но это был взгляд, как бы скользивший по миру презренному — какой-то занавес безразличия отделял его от других людей и предметов.

Силвио, с тех пор как обнаружил этого человека, стал ежедневно бывать здесь, с восхищением наблюдая за ним, за его манерой смотреть на окружающее. Он не мог ошибиться: это был артист. Теперь ему не хватало только смелости познакомиться с ним.

Иногда приходили другие юноши-студенты, которые бесцеремонно усаживались за его столик. Они беседовали, что-то обсуждали. Однако он, хотя и терпел их присутствие, оставался безразличным к разговорам этих непрошеных гостей. На нем, только на нем сосредоточил Силвио свое внимание. И вот однажды ему показалось, что тот наконец заметил его. Началось все с обмена взглядами, который у незнакомца неожиданно оказался теплым и приветливым; в последующие дни этот обмен взглядами, можно сказать, был уже преднамеренным, желанным, и тогда Силвио осмелился даже улыбнуться ему. И тот тоже улыбнулся! Он признал его! Увидел в нем с той поры поэта, жаждущего быть понятым и ищущего поддержки. Теперь ему уже было легче найти столик поближе к ним, откуда он мог слышать их разговор.

Они беседовали о таинственных вещах — о кубизме в живописи, о реализме и субъективизме, о романах Арагона. Говорили о вещах странных и сложных на языке, который он, наверное, никогда не сможет понять.

Силвио был так потрясен, что его существование как писаря, как сына господина Мендосы казалось ему чудовищной фикцией; его жизнь, его настоящая жизнь была здесь, в этом кафе, в двух шагах от тех, которые в культуре нашли ответ на волновавшие его мысли. Каждый вечер, покинув свой отдел, он спешил в кафе, и его глаза не замечали ничего из того, что могло соблазнить его по дороге; господин Мендоса начал подозревать, что это объясняется неким любовным увлечением. Лучше это! Пусть их будет больше. Пусть он станет мужчиной. И, довольный, отпускал сына, не досаждая ему излишними вопросами.

Теперь в часы бодрствования даже поэзия имела более гибкое выражение; он быстро находил подходящие слова, и в его стихах появился не наблюдавшийся ранее блеск, оптимизм.

Когда Силвио приходил в кафе, тот уже сидел на своем месте. Если друзья не приходили, он медленно писал, сдерживая свое вдохновение.