Ограбления и кражи

— Моя мать была цыганской княгиней — это ты знаешь. Часть из того, что ты видел, принадлежало ей, часть досталась от бабушки. Возможно, кое-что и добыто в более ранние времена. Но много здесь и такого, что я добыл сам.

Борис на минуту прервался, задумался, выпил глоток шампанского.

— Слушай внимательно. Я ни с кем не говорил о том, о чем сейчас скажу тебе. Если бы болтал об этом, я бы не сидел сейчас здесь. А все очень просто. Я охотно бы отдал все, что имею, все, что ты видел, и еще больше, за возможность выехать на Запад. Все — за свободу. Понимаешь?

Я сидел ошеломленный. Не потому, что его объяснение было необычным. Оно было опасным.

— Перестань. Я узнал не так уж много, но достаточно, чтобы понять — ты живешь абсолютно свободно, — прервал я. — Делаешь, что хочешь, ездишь, куда хочешь, и ко всему имеешь немало. Не хочу больше это слушать. Я боюсь таких исповедей.

— Я живу свободно? — В голосе Бориса прозвучала грустная нота. — Ты не понимаешь, что значит жить здесь. Конечно, за мои деньги я могу купить более длинный поводок, но нельзя себя чувствовать человеком, все время думая, что вот-вот твой лимит свободы будет исчерпан. Я — любовник Галины, дочери Брежнева. Теперь ты понимаешь? На Западе таких, как я, называют альфонсами, правда? Так вот, я такой и есть.

Я был в шоке. Борис увидел это и начал говорить спокойнее. — Да нет, не сразу же я стал альфонсом. Я немного любил ее, да еще немного возбуждал тот факт, что я обладал дочерью самого могущественного человека на земном шаре… Во всяком случае, мы с ней были довольны друг другом. И что смешно — она замужняя женщина. Ее муж — крупный чин в Министерстве внутренних дел. Правда, его обычно нет в Москве. Так вот, я фаворит Галины, а это изматывающее занятие. Ибо дама требовательна. Очень требовательна. А ты называешь это свободой!

Я нервничал все больше и больше. Ситуация в самом деле становилась небезопасной. Я видел Россию и в годы войны, и в мирные дни, но даже в самом диком воображении я не мог допустить, что в такой политизированной стране, где все контролируется властями, может существовать подобный человек Ох, как хорошо я понимал теперь этих козырявших машине милиционеров: в серебристом «мерседесе» могла ехать дочь Генерального секретаря!

Борис читал мои мысли.

— Я много знаю о тебе, — сказал он. — Я знаю, что ты делал здесь во время войны. Знаю, — ты был эстрадной звездой. Могу тебя заверить, наши важные особы уважают тебя и считают, что ты достаточно безопасен, достаточно свой. Ты «в порядке», поэтому подозревать тебя начнут позднее, чем других.

— Подозревать меня? В чем? У меня нет ни малейшего намерения преступать закон. И прежде всего, у меня нет ни малейшего желания продолжать этот разговор. Будет лучше, если я пойду…

Борис вздрогнул, поняв, что несколько торопил события. — Не глупи. У меня совсем нет желания уговаривать тебя преступить закон. Я еще не сошел с ума. Я еще соображаю, но ты можешь мне помочь без всякой уголовщины.

— Как?!

— У меня есть план, но не надо с этим спешить. В другой раз, не горит же.

— Не будет следующего раза, — твердо сказал я, чувствуя, что, помимо своей воли, погружаюсь в дела Бориса.

— Маэстро, признайся, ты ведь хочешь быть богатым? Я могу сделать тебя богатым. Мне это по карману.

Обычное человеческое желание велело слушать, а любопытство — спросить.

— Чего же ты хочешь взамен?

— Единственное, что я от тебя хочу, маэстро, чтобы ты научил меня петь. Ну да, стать звездой эстрады. Хочу научиться держаться на сцене. Речь не идет об оперных пениях, это я умею. Только об эстраде. Ты дашь мне несколько уроков?

Наконец-то я начал соображать. С его хорошим голосом научиться профессионально петь не составит больших трудов. Потом он войдет в какой-нибудь ансамбль. Хороший ансамбль. Заграничное турне, и тогда…

Замысел был неплохим, а обучение пению ничем мне не грозило. КГБ и Галина Брежнева решительно недооценивали хитрости Бориса, а это уже их трудности.

Да, риск невелик Никто не мог обвинить меня в том, что я учу пению будущего эмигранта. И все же… Я отговаривался выездом с концертами в другие' города. Но оказалось, что я недооценивал Бориса. Он открыл шкатулку и достал из нее перстень с большим, сверкающим бриллиантом. Дал мне возможность внимательно рассмотреть его.

— Это очень старый и красивый перстень, правда? Он принадлежал моей матери. Бриллиант чистой воды, два карата. Как ты думаешь, мог бы он сталь авансом в зачет уроков пения?

Я решительно возражал, он настаивал, и, в конце концов, я сказал; что если он хочет избавиться от такого красивого перстня, то я готов его у него купить.

— Послушай, — он втолковывал мне, как ребенку — возьми этот перстень. Он в самом деле принадлежал моей матери, я тебе его подарю. Все, что я от тебя хочу, — несколько уроков. Что в этом страшного? Клянусь, я не втяну тебя ни во что плохое.

Мне вспомнилась поговорка «Остерегайся цыгана, дающего клятву», но я все же положил перстень в карман пиджака и несколько раз повторил, что петь я его, пожалуй, научу, однако ни на что большее он рассчитывать не должен.