Окаянная Русь

   — А-а-а! — орал Василий Юрьевич. — Господи! За что ты послал мне такие муки! За что же, Боже?!

Прошка выколол второй глаз. Василий вдруг обмяк, и больше не шевелился. Был он дмитровским князем, стал слепцом.

   — Что с князем-то делать? — спросил Прохор, вытирая кровавый клинок о полы кафтана.

   — Вышвырните его за ворота, и пускай идёт куда хочет!.. Впрочем, нет, отправьте слепца в Кострому. Там он с братцем своим Шемякой встретится, на пользу это будет Дмитрию. Он подумает крепко, прежде чем на государя руку поднять.

   — А дальше что с ним делать?

   — Отправьте в монастырь, там знают, что с ним делать. А я его более никогда не хочу видеть!

   — Сделаем, государь, — отвечал Прохор Иванович и, поднимая слепца с пола, сказал: — Ну чего развалился?! Слышал, что государь повелел? Давай живее!

Дмитрия Шемяку держали в келье. Только раз после обедни молчаливый монах приносил князю квас и хлеб и так же без слов уходил.

Вот уже пошла вторая неделя заточения, а будто год минул. Каждый день казался длиной в целую жизнь — некому пожаловаться, не с кого спросить. Дмитрий Шемяка понимал, что его нынешнее положение зависит от того, как сложатся отношения между двумя Василиями. А если держат его взаперти, стало быть, московский князь не одолел дмитровского князя.

Дмитрий Юрьевич ждал освобождения и вместе с тем очень боялся: вдруг распахнётся дверь кельи и суровый монах проговорит: «Выходи, свободен, князь».

А это будет означать не что иное, как поражение старшего брата, и отныне властвовать на Москве Василию Васильевичу безраздельно.

То, чего так остерегался Дмитрий Юрьевич, случилось в середине второй недели. Широко открылась дверь, приглашая князя покинуть холодную обитель.

Князь поднял голову с лежанки и увидел монаха. Островерхий клобук напомнил шлем, а ряса походила на кольчугу.

   — Чего тебе надо... ратник?

Монах усмехнулся:

   — Что же ты, Божьего человека от дружинника отличить не можешь? Кончилась твоя тюрьма, князь, выходи во двор.

Монах заговорил впервые. Голос у него оказался густым и приятным.

Князь поднялся с лежанки и спустился во двор. Сразу у ворот Дмитрий увидел одинокого монаха, который неторопливо брёл вдоль стены, касаясь ладонью её шероховатой поверхности. Шаги монаха были неуверенными, и Дмитрий понял, что он слеп.

Его внешность князю показалась знакомой: фигура, поворот головы, длинные и сильные руки. Как он похож на Василия! И когда слепец повернулся, заслышав приближающиеся шаги, Дмитрий не поверил увиденному, повернулся к сопровождавшему его чернецу.

   — Кто этот слепец? — спросил и не узнал своего голоса, боялся услышать ответ.

   — Неужели не узнаешь? — обронил монах сурово. — Это брат твой старший, Василий Юрьевич. Ты уходишь, а он вместо тебя келью займёт. Келья небольшая, но слепцу много места и не надо. А я при нём буду, как и при тебе.

   — Кто же его так? — прошептал князь.

   — По приказу великого князя московского Василия Васильевича.

Хоть и бранились братья частенько, и походами ходили друг на друга, но такого не бывало ещё. Жалость сжала горло Дмитрия, когда увидел он слепого брата. Не было в нём прежней горделивости, достоинства, предстал перед ним жалкий слепец.

   — Брат мой... — выговорил Дмитрий Юрьевич, и слёзы, горькие, горячие, потекли по щекам.

Тихо сказал князь, но Василий услышал, остановился и повернул кровавые пустые глазницы на голос.

   — Ты ли это... Дмитрий?

   — Я, брат, я. — Шемяка сделал шаг навстречу.

   — Посмотри же, что со мной великий князь московский сотворил... Глаз лишил... в монахи постриг. Чем же он не Окаянный?

   — Больно тебе, брат? — жалость с новой силой захлестнула Дмитрия.

   — Не здесь болит, — безразлично махнул монах рукой, — а здесь вот, в самом сердце! — Кривой палец упёрся в грудь. — Темнота теперь вокруг меня. Всё слышу: птицы поют, чувствую, солнышко печёт лицо, а видеть ничего не могу. Сны мне стали часто сниться, не бывало со мной такого ранее, только, что бы и ни увидал, всё кровавыми красками заливает. А сегодня приснилось, будто я, отрок бесшабашный, бегу к реке по лугу. Вода в реке прозрачная, на дне камешки разноцветные, рыбки махонькие плавают, а потом всё это красным застилает, и уже нет ничего. Тьма одна!

Только на мгновение лицо Василия Юрьевича посветлело, сжатые губы тронула лёгкая улыбка. Именно таким Шемяка чаще всего вспоминал старшего брата: удалым и дерзким отроком в рубахе навыпуск. Однако горе вновь легло на лицо Василия Юрьевича, и щёки прорезали глубокие морщины.

   — Всё... ничего уже нет... Ничего... Одна темнота да печаль мне теперь остались.

Только сейчас, глядя на беспомощного и ослепшего брата, Дмитрий понял, как дорог ему Василий. Обнял он его голову, прижал к своему лицу.

   — Обещай мне, Дмитрий, что отплатишь за поругание, — требовал Василий.

   — Обещаю, брат, обещаю.

Монах между тем уже запряг телегу, бросил на неё солому и нетерпеливо поторапливал князя:

   — Князь Дмитрий Юрьевич, в дорогу пора. Великий московский князь дожидается.