Окаянная сила

Посольство разместили на постоялом дворе Мермана и в близлежащих домах, а двор Мермана был напротив пристани, где суда разгружались, и получился как бы хитрый намек – поскорее бы вам, послам, отселе убираться…

Они и рады бы убраться, но переправиться через реку Двину помешал ледоход. По льду на санях – так не успели. А пока можно будет плыть в яхтах и барках – жди! Вроде совсем чистая вода, а лодочники разумно говорят, что лед с верховий еще движется, и даже могут точно назвать – откуда именно. Впрочем – поди проверь…

Обо всем этом Алена вроде и знала, как все горожане, да как-то не задумывалась, пропускала мимо ушей. И вдруг оказалось, что надо было слушать всю ту околесицу, которую фон Рекк плел насчет русского царя!

Царь же вошел в услужливо распахнутую дверь, поклонился приподнявшим зады над стульями зазорным девкам, и молвил по-немецки:

– Добрый вечер, барышни мои!

Следом втиснулся Алексаша Меншиков, успевший за эти годы каким-то образом приблизиться к государю – не иначе, кого неразумного выследил и схватил…

– Вот, гляди, Петр Алексеич, – сказал он по-русски, – выбирай! Не бойся – девки чистые. Сколько ж можно без баб!

– Да, пожалуй, что с самого Пскова постимся, – отвечал государь, с великим любопытством глядя на немок, да и они вовсю уставились на него, долговязого.

И вдруг поняла замершая в уголке Алена, что он сейчас, пожалуй, и красив…

Давно она не видала Петра Алексеича – и когда же это было, что она ему выдранный с мясом рукав станового кафтана на место вшивала? И было ли? Последний раз мелькнуло перед ней царское личико в тот самый день, когда государь, собравшись в Архангельск, с Дунюшкой торопливо прощался. Он ее ровнешенько на год моложе – тогда ему, выходит, должен был двадцать один годок исполниться, а глядел он, тощий да узкоплечий, совсем отроком юным. Теперь же ему двадцать пять скоро будет – выходит, самой Алене уж двадцать шесть? Господи Иисусе, вот ведь и пролетели молодые годочки…

Похорошел, возмужал Петр Алексеич. Дунюшка-то его еще отроком долговязым любила, а ныне вширь малость раздался, не пухлость в лице, а приятная округлость… Ишь ты!

Дуры же немки не столько на лицо глядели, сколько на кафтан, и Алексаша это заметил.

– Ничего, дайте срок! – сказал он им по-русски. – Возвращаться будем одетые на парижский лад! У вас же тут, в вашей Риге, не принарядиться толком…

– Да и поташные деньги нас только в Амстердаме ждут, – усмехнулся государь. – До того времени следует ефимки-то поберечь. Ты как с девками сговорился, Алексаша? Дорого не запросят?

– Петр Алексеич! – весело и в то же время с жаром воскликнул Меншиков. – Да хоть бы ты купил весь этот дом с рухлядью и с бабами – десятой части расходов Франца Яковлевича не выйдет! Не скупись, отведи душеньку, разговейся! Девки ласковые, чистые! Стол вон накрыли! Вели – я тебе водочки анисовой налью, сыру пармезану отрежу. Пиво тут у них доброе, сам пробовал, можно за дорогими конфектами и сахарами послать.

– Анисовой? – Государь явно заинтересовался. – Любо!

Меншиков подтолкнул фрау Эльзу к столу – спроворь, мол, как надо…

Царю налили, дали рюмку на тарелке красивой Лизхен – поднести. Он выпил, поцеловал Лизхен в губы, но кратко.

– Не угодила? – спросил Алексаша. – Ну, стало быть, мне угодит, а тебе иная услужит.

И сам себе плеснул анисовой.

Петр Алексеич подсел к столу, взял маленький пирожок, разломил, понюхал.

– Скоромное, Алексаша. Пост-то еще не кончился.

– Ну так и пармезан – скоромное. Однако нельзя ж не закусывать! Пить без закуси – вот подлинный грех, его тебе Ивашка Хмельницкий так просто не отпустит!

Алена из своего уголка дивилась – никогда она таким государя не видела. Сколько помнила – всё у него на ходу, всё впопыхах, налетит, улетит, а тут на тебе – расселся…

Государь быстро съел скоромный пирожок.

– С салом и с луком, – сообщил. – И луку больше.

Алексаша уселся на самый большой стул, за юбку притянул к себе Лизхен, обнял за стан, усадил на колени.

– Выпьем, закусим, отведем душеньку! – провозгласил он.

И, словно в ответ, девица заиграла на своей домре, запела пресерьезным тоненьким голоском. Но как бы для себя пела: хочешь – слушай, хочешь – нет.

Государь взял руками с блюда пузатую копченую рыбешку, каких в Риге очень любили, но не укусил, а задумался.

– Слышь, Данилыч, а не взять ли нам таки того морского зверя коркодила, что в аптеке видели? – спросил вдруг он. – Коркодил хоть и невелик, а сделана чучелка славно.

– Побойся бога, Петр Алексеич, старый хрен аптекарь за него запросил немилосердно. Коркодилов-то в Европе мы, чай, найдем немерено! И подлиннее рижских. Нешто это коркодил?

Меншиков, выпустив на минутку из объятия девку, показал руками длину не более аршина.

– Шавка подзаборная, а не коркодил! Погоди, государь, я тебе в Амстердаме такого за те же деньги сыщу, что с тебя ростом станет!

Петр Алексеич рассмеялся.