Окаянная сила

Подумав, что у мастера Ребуса достаточно денег, чтобы купить себе новые дощечки, Алена сунула их к камню Алатырю. И незаметно выскользнула из дома.

Она уговорилась с возчиками, что придет до рассвета, когда они с пустыми телегами двинутся в путь. Ну что ж, придется посидеть где-нибудь, потосковать о ясном соколе Владимире… Летняя ночь короткая.

Скорее бы до Москвы добраться!

* * *

– Аленушка!.. – Степанида разогнулась от корыта. – Слава те господи! Я уж не чаяла и дождаться! Ну, что? Раздобыла?

– Раздобыла! – Алена распеленала узел и выложила на стол бел-горюч камень Алатырь.

Рязанка протянула к нему руки, но не прикоснулась.

– Вот ведь, сподобилась… – прошептала она.

– Всё твое сбылось, – сказала Алена. – И муж дородный был, и молодец – всё… И красть Алатырь пришлось – иначе в руки не давался, потому что…

Задумалась и с трудом вспомнила немецкое слово:

– …Раритет!

– Чего? – не поняла Рязанка.

– Редкость немыслимая.

Хоть была Рязанка на голову, а то и поболее, выше Алены, но посмотрела на нее Алена свысока. Сколько тех раритетов в Риге перещупано!

– Уж точно, что редкость, – согласилась Степанида. – Гляди ты, уцелел! Ну, свет Аленушка, теперь уж немного осталось. На Елену равноапостольную от горя своего избавишься.

– Только?… – растерялась Алена. – Всю зиму ждать?

– А и подождешь. Всё должно быть по правилам. Проклятье-то сильное, – напомнила Рязанка. – Вдругорядь позориться не хочу.

– А зачем же я камень Алатырь бог весть откуда волокла? Зачем же?…

Чуть было не брякнула Алена непотребное – зачем, мол, с толстым немцем спала, зачем заповедь о воровстве нарушила?

– Затем, что случай твой – особый, и тем более правила соблюсти надо.

Покосилась Алена на Рязанку. Однако делать нечего, без Рязанки она сама не справится.

– Изголодалась ты, чай, светик, – Степанида сняла корыто с лавки и поставила в угол. – Кашица у меня в печи преет. Поедим, отдохнем, да и в церковку – Бога за твое возвращение возблагодарить.

– Да уж…

Стыдно было Алене – и не перед Господом во всей славе его, как на образах пишут, а перед Спасом Златые Власы. Много дел понаделала – и ему-то каяться в грехах всего тяжелее будет. Пост нарушала, праздников не блюла – как на болотном острове! Но, если с другого боку посмотреть, – ни одной церкви православной, ни одного попа истинного в Риге не было. Может, простит Спас?

На следующий день, отмывшись и отоспавшись с дороги, пошла Алена в Кремль, в Успенский собор. Спас был на прежнем месте и глядел на нее горестно. Чему ж тут радоваться? С Федькой вон себя не соблюла, с мастером Ребусом, а про Девичью улицу вспомнить – до сих пор щеки от срама вспыхивают! Хороша, голубушка! С Дунюшкиным-то венчанным мужем!

Просила у Спаса Златые Власы Алена прощенья за бабьи свои грехи – но напрочь вылетела из головы рухнувшая на брусчатку злобная старуха, что внучку «бесовской пастью» едва не погубила, напрочь вылетел и опозоренный мастер Даниэль Ребус, которому пришлось стоимость раритета возмещать, а что до Федьки…

Надо было хоть свечку за упокой его грешной душеньки поставить, да вспомнила про то Алена уж на торгу, слоняясь меж лавок. Она уж и с Красной площади через Неглинные ворота ушла, не найдя в обувных лавках, что теснились у Василия Блаженного, ничего подходящего на крошечную свою ножку (поневоле вспомнишь добрым словом Светлицу, где по Дуниному слову добывали для нее из сундуков обносы с царевен!) Она и весь Гостиный двор насквозь прошла, вздохнув и ускорив шаг там, где начинался Судовый ряд. Деньжата были – кое-что она еще в Риге припасла, а большие талеры – те же ефимки, только у верного человека выменять надо. И следовало пристойно одеться на русский лад. Иноземное платье Алена приберегла, показала Рязанке, та подивилась, накладным кудерькам – посмеялась. Однако хоть и хороши атласные полосатые юбки, но на Москве в них не показывайся – шарахнутся, за слободскую немку примут.

Одетая в позапрошлогодний свой холстинный летничек, уж не ярко-синий, а блекло-голубой, бродила Алена меж ровно стоящих лавок и добродилась – увидала Владимира. Он, незнамо что сторговав и неся под мышкой, шел к Кремлю. И не к Неглинным, а к Спасским воротам. Вел к ним каменный мосток, а у входа и по обе его стороны, прилепившись к зубчатым стенкам набережной, стояли убогие лавчонки. Торговали там книгами.

Сердце так и забилось, когда узнала его в толпе – очи его соколиные, брови соболиные, прядь на лбу с золотой ниточкой… И замерла Алена – брови-то бровями, а ликом Владимир был – краше в гроб кладут. Худое, обтянутое было лицо, как после измотавшей душу и плоть лихорадки. Да и шел как-то медленно, неуверенно. Притом же был не один – его сопровождал молодой невысокий мужик, кудрявый до невозможности, так что едва и шапка на крутых кольцах светлых волос держалась. И оберегал его тот мужик, чтобы локтем не задели, и погрозил увесистым кулаком кому-то, кого Алена за спинами и не разглядела.