Окаянная сила

– А с конюхом, из потешных, – вспомнив шашни и плутни молодых мастериц, объяснила Алена. – Жили мы в Преображенском вольготно, присмотру за девками не было – не я одна обманулась так-то… Потом он с государем в Архангельск поехал, я ждать осталась. Жениться обещал… Ну, я и ждала, а чрево-то набухало… Вернулся осенью – глаз не кажет, немила стала…

Печальное это дело совершилось не с Аленой, разумеется, а с бойкой и языкастой Феклушкой. Но Феклушка оказалась не из тех, кто обиду терпит да сопли на кулак мотает. Пошла да и кинулась в ноги родителям своего Андрюшеньки. Те рассудили – верховым девкам сама государыня приданое дает и свадебный наряд строит, чем плохо – сын у государя на виду, сноха – у государыни. Андрюшенька опомниться не успел, как под венцом оказался.

Продолжать Алена не стала, лишь вздохнула выразительно.

– Живо дитятко-то? – с искренним сочувствием спросила Кулачиха.

– У добрых людей, – отвечала Алена. – Родила я в купеческом доме, а потом возьми да и приглянись хозяину. В годах он, вдовец, да ведь и я, чай, не девка… Только охота ему знать, какого я роду-племени.

Добрым словом помянула безгласно Алена хитрого Петра Данилыча – прямо-таки его словами обрисовала свое положение, и от купеческого вранья давнишнего теперь ей вышла немалая польза.

– Что же за купец? – Кулачиха и вовсе раздухарилась, не каждый день доводилось слушать такие новости.

– Петр Данилыч мой из купцов Кардашовых, что деревянной посудой промышляют, – объяснила Алена. – У них по деревням мастера сидят… Коли ты что слыхала про моих родителей, расскажи, матушка, а я уж не поскуплюсь, – попросила Алена.

– Да господь с тобой, голубушка! Кабы я что знала…

– Как же я к Лопухиным попала?

– Уж и не знаю, как тебе, Аленушка, сказать. Дунюшка дитем болела, боярыня в Моисеевскую обитель молиться ездила. Слава богу, отмолила – поздоровела Дунюшка. А в те поры игуменьей там была не матушка Александра, а матушка Леонида. И говорили, что ее молитву Бог слышит. И вот присылает матушка Леонида за боярыней. И едет наша Наталья Осиповна к ней по первому зову. А возвращается – с тобой! Призвала ее матушка Леонида в келию и говорит – есть у меня для тебя, свет, послушание. Христос и Матерь Божья твое чадо уберегли – убереги и ты малое чадо. Возьми, воспитай, а как войдет в зрелые лета – захочет то чадо принять пострижение, и ты не препятствуй, ибо так нужно. А возле обители уже тогда богаделенки стояли, и туда зазорные девки подкидывали своих выблядков. Боярыня говорит – как же я возьму дитя, зазорно рожденное? А игуменья ей – дитя, говорит, в честном браке рожденное, но только оба его родителя померли, а в богаделенке оставлять его негоже. Пристыдила она боярыню – та покорилась. Так ты к нам и попала.

– Игуменья Леонида… – повторила Алена. – Так ведь она когда еще померла!

– Да, там теперь который год игуменьей матушка Александра, – сказала Кулачиха. – Она, может, знает, какого ты роду, а может, и нет. И вот еще что. Как ты совсем крошечная была, дважды старица приходила, всякий раз и Дунюшку, и тебя благословляла.

– Ну, стариц к Наталье Осиповне всегда много хаживало.

– Та была особая, годами – молодая, а личиком – красавица. Только видно было – хвороба ее мучает. Или постом она себя так изнурила – уж не знаю.

– Она! – вскрикнула Алена. – Матушка моя то была! Хотела проклятье избыть, бедная!..

– Какое проклятье, светик?! – Кулачиха от любопытства так к Алене подвинулась – чуть со скамьи не спихнула.

– Меня в материнской утробе прокляли, так верные люди объяснили.

– А что ж за люди? Может, такие, что соврут – недорого возьмут?

– Да нет – ворожея Рязанка.

– Ну… Эта правду ведает…

– Так, значит, более ничего и не скажешь?

– Кабы знала! – Кулачиха искренне пригорюнилась.

А рукой меж тем накрыла полтину, да так плотно – словно рыбьим клеем ладонь к лавке прилепилась… И всем видом баба давала понять – более от нее никому и ничего не добиться.

– Дунюшке… государыне Авдотье Федоровне от меня исхитрись поклон передать, – попросила Алена. – Пусть ей скажут – жива, мол, весной дам о себе знать.

– Да уж исхитрюсь, светик!

Горестная Алена убрела по Солянке. Вот ведь – поклон от родимой матушки… Рабы Божией Настасьи…

И остановилась, ахнув громко. В Успенском соборе сегодня была, бабьей своей дурью Спаса Златые Власы донимала, а две свечечки жалкие за упокой души рабы Настасьи и раба Дмитрия поставить забыла!

Всё одно к одному… Вернулась в Москву – решительно всё не заладилось. Рязанка не согласилась раньше срока проклятье отделывать – это раз. Нечем поклониться Владимиру оказалось – два. То-то баба задним умом крепка… Кулачиха ничего путного не сказала – выходит, три. Да еще свечки…

Может, много лет назад Алена забилась бы в уголок от всех своих несчастий – поплакать тихонько. Теперь же постояла, вздохнула шумно и ускорила шаг. Не печаль, а злость в ней проснулась. Не на себя, разумеется.

Давно уж Алена ни в чем себя не винила.

Может статься, с того самого дня, как проведала о своем проклятье.