Окаянная сила

Алена дивилась ярости, свившей гнездо в этом иссохшем теле. И ведь не стара вовсе была Настасьюшка, нет! Не старее, пожалуй, Степаниды Рязанки. А вот боярыня Хитрово не дивилась, словно бы привыкла. Письмо за письмом проглядывала она, поднося их близко и к носу и к свече, так что, того гляди, могли тайные грамотки вспыхнуть.

– Государь Федор Алексеич и нрава был царского, и облика ангельского! – вдруг запричитала Настасья. – А наш-то антихрист – не государь, а латыш, от нечистой девицы рожден! Его нечистый дух ломает – он головой запрометывает и ногой запинается! Государь Федор Алексеич беседу любил божественную, звон колокольный! А наш антихрист – всё с пьяными немцами и немками! Господи, да за что же нам кара сия?

– Не моги от кары отрекаться! – прикрикнула на нее Анна Петровна. – Возложен крест на тебя – ну и неси! Господу виднее! Матушка твоя честно крест несла – и в раю ныне обретается. И тетушка твоя с нею же. Крест – то дар Господень! То – знак, что ведет тебя Господь к раю!

Настасья ответила некими божественными словами, писанными столь давно, что и звучали уж не по-русски. И беседа сделалась такова, что Алена в ней через шесть слов седьмое понимала.

– Постельницам моим время быть! – вдруг вспомнила боярыня. – Ну как увидят тебя? Постельницы, свет, бабы продажные. А у меня они, по грехам моим, еще и старухи. Молодые-то тебя, свет Настасьюшка, не помнят, а эти, чего доброго, и признают!

– Не придут постельницы, пока я не позволю, – гордо сказала Алена.

– А коли кто чужой в сени сунется? Свет Аленушка, выведи Настасьюшку, а сама возвращайся.

Ослушаться старухи Алена не могла – да и не для того к ней пришла, чтобы пререкаться.

Анна Петровна достала два письмеца, к одному приписала несколько строк, отдала Настасье. А когда Алена, выпроводив старицу, вернулась, – боярыня жгла принесенные письма на свече.

– Аленушка, свет! – просияла Анна Петровна. – Не испугали мы с Настасьюшкой тебя? Ты ее не бойся, она – скорбная… У нее одно на уме.

– Про антихриста? – уточнила Алена, крестясь. – Так разве ж…

– От антихриста нам деваться некуда, – сурово оборвала боярыня. – Или он нас погубит, или мы – его. И скоро то решится. Иное плохо – больно языкаста сделалась Настасьюшка… Она и смолоду-то упряма да горласта была! И божественное чтение ей на пользу не пошло. Ты, свет, слыхала ли про боярыню Морозову да про сестрицу ее, княгиню Урусову? Так Настасьюшка-то – Урусова княжна…

Алена молча помотала головой.

– Вот то-то и она, слава мирская… На Москве только и речи было, что про буйных сестриц! Одни их еретицами почитали, иные – святыми. А что там было – может, я одна теперь и помню, и ведаю. С жиру взбесились, что Федосья Морозова, что Дуня Урусова. Когда молодая вдова от старого мужа хозяйкой остается, денег не счесть, на богомолье выехать – так двести человек дворни по обе стороны саней вышагивают, то начинает она от счастья своего несчастье себе искать да придумывать. И подвернулся ей протопопишка некий, супротив патриарха Никона всё вопил да скверные грамотки писал. И втемяшилось ей пострадать за истинную веру…

Старуха вздохнула.

– Аленушка, светик лазоревый, истинная или не истинная – то попы ведают, не бабье дело священные словесы перетолковывать! Бабье дело – молиться как велено, пост соблюдать, милостыню подавать, святые обители посещать! Я всю жизнь свою бабью в Верху, на виду, при доброй славушке, – я знаю!

Как если бы и не она только что со старицей непонятными словесами изъяснялась, тайные грамотки отсылала!

– А потом-то что было?

– Потом, свет? Потом государь Алексей Михайлыч на Федосью гневом опалился. Сперва-то он добром ее улещал, а потом-то и сделался грозен! А она от старой веры, от двоеперстного сложения отречься не пожелала, а пожелала пострадать, да и сестрицу с собой утянула. И Настасье тем немало навредила. Им-то что! Отстрадали, померли в остроге и на небесах за нас, грешных, Бога молят. А Настасьюшка-то бродит, как неприкаянная, а особливо – теперь, как дядюшки лишилась. Соковнин-то боярин ей родным дядей был!

Алена уставилась на боярыню в очередном недоумении – при чем тут еще окольничий Соковнин? А он был четвертован вместе с Иваном Цыклером и другими заговорщиками в Преображенском, тела привезены в Москву, на Красную площадь, и пролежали там у нарочно изготовленного каменного столба с марта до июля. Головы же были вздеты на железные шесты, вделанные в тот столб…

Надо отдать должное Анне Петровне Хитрово – не обидела она Алену резким словом, мол, вовсе уж ничего не видит, не слышит и не ведает!