Окаянная сила

Ворковала этак бабка Силишна, выпроваживала Парашу, языкастая девка отшучивалась, а тут и обеденная пора. Аленку с Афимьюшкой отдельно кормили, Петр Данилыч со Степаном, когда Степан наезжал, по-простому ели, с мастерами. Не Москва, знатных гостей к столу ждать не приходится, а сами, чай, не бояре, Господь же всякое брашно благословит, если с молитвой к столу подступить. Силишна могла остаться в горнице, могла и за общий стол сесть, никто бы ее не погнал, однако засобиралась домой, на другой край села, непременно ей побывать среди дня в своей избе потребовалось.

– А то еще, говорят, в чистой рубашке рожать надобно, – задумчиво сказала Афимьюшка. – Давай-ка, свет, поевши, короба переберем. Выберем тебе и мне по рубашечке, Парашка постирает.

– А вот одно средство Силишна забыла, – заметила Параша. – Говорят, коли роды трудные, нужно спрыснуть бабу особой водой…

– А что за вода, Паранюшка?

Девка сделала страшное лицо.

– А то и вода, что в ней змеиная выползина была бы вымочена! Как змея-скоропея легко из выползины вылазит, так бы и дитятко…

Поперек горла встал этот совет Аленке. Тут-то ее и прихватило в первый раз. Дыханье занялось, глаза на лоб полезли.

И не столь больно, сколь страшно сделалось.

– Ой, да что это с тобой, господи оборони? – всполошилась Афимьюшка. – Ох, да не срок ли твой пришел? Ахти мне! Глупая я, бабку домой отпустила! Парашка! Паранюшка! Беги за бабкой Силишной!

– Ахти мне! – завопила и Парашка, выбегая из горницы.

Аленка привстала и снова опустилась на лавку.

– Сейчас, сейчас! – кинулась к ней Афимьюшка. – Потерпи, Аленушка, голубушка, светик, потерпи малость! Сейчас Силишну приведут. Что, отпустило?

– Чуток… – прошептала Аленка.

– Ты сиди, сиди, не шелохнись! – распоряжалась Афимьюшка. – Посиди без меня, я скоренько – велю баньку затопить. И сразу же – косу тебе расплетать! Ты не бойся! Мне Силишна говорила – когда баба впервые бабье дело творит, она загодя вопить начинает. Пока баньку истопят – твое дитятко и поспеет!

И вдруг тихонько запела:

– Бог тебя послал, Христос даровал! Пресвятая Похвала в окошечко подала, в окошечко подала?…

– Авдотьюшкой назвала, – еле заставив себя улыбнуться, со страхом прислушиваясь к собственному телу, вымолвила Аленка.

Уж давно назвала – сообразив, что родится доченька в начале августа, как и Дуня, и крестить, может, будут в тот же день – четвертого числа.

И как ладно бы не в чужом доме, не накануне позорного разоблачения, а хоть в конурке, да в своей, баюкать маленькую Дунюшку!..

И вот же она – просится на белый свет!

Спасе!..

* * *

– Алена Дмитриевна! Не горюй. Молода еще горевать, – сказал Петр Данилыч. – Велик Господь, призрит и на тебя.

Стоял он, приземистый да широкий, в зеленом домашнем зипуне, ниже живота подпоясанном, в расстегнутой однорядке до пят, хмуро склонив голову и черную с проседью бороду в грудь уперев. Отродясь слов жалостных не знал – тут вдруг и понадобились.

Ничего не ответила Алена. Лежала она, совсем обессилевшая, на лавке, меховым одеяльцем по личико покрытая, ручки бледные уронив.

– Мое слово крепко, – со значением добавил купец, повернулся и вышел.

Не мужское то дело – баб утешать.

А Силишна с Парашкой, притихшие было за печкой, разом к ней кинулись.

– Аленушка, свет! Хоть словечко молви!

Нечем молвить словечко. Каменный рот, каменные губы. И зябко. Лето на дворе, а зябко.

И смотреть на людей скушно. И слушать их тоскливо.

Что же теперь будет-то?

И за какие грехи ей кара?

Поняла Алена, каково было Дунюшке, двух младших схоронившей.

Но ей легче, право, легче. Дуня пусть и государыня, однако не окружили ее такой лаской, как Алену в кардашовском доме. Петр Данилыч, хоть рухнул его хитромудрый замысел подсунуть Калашниковым нежданного-негаданного наследничка, словечком себя не выдал. Афимьюшка сама еле уж ходит на опухших ногах, а об Алене печется. И в сад зовет. Скучно, говорит, ей в саду без подружки.

Плохо Алене и смутно. Как хотела любить маленькую Дунюшку – а и некого…

Но кое-как совладала она с собой, поднялась, и началась в кардашовском доме морока. Сон Алену не брал, повадилась она ходить ночью, то на двор, то в кладовые, и пока идет – вроде хочется ей есть, а как придет – и сама не ведает, чего ее душеньке угодно. Днем-то ее отвлекают, а ночью раздумается она о своей беде, пожелается утробушке неведомо чего, накинет Алена поверх белой рубахи розовую Афимьюшкину распашницу – и бродит по переходам… Не сразу и дознались. Уж думали – глумится в доме! Углы закрещивали, можжевеловой веткой курили, потом лишь сообразили, в чем дело.

Дед Данила Карпыч стал взварцы Алене готовить. Строго наказывал пить. С тех взварцев не столько ночью, сколько днем спать хотелось.

А лето выдалось сладкое! И не жара, и не слякоть, а такое приятное тепло, что млеть бы в саду на лавочке бездумно, слушая птиц да пчел. А яблок-то, а груш! А малины! Но вроде и в руке румяный плод, осталось до рта донести, а замирает рука, повисает…