Окаянная сила

Там Алена и сидела в полудреме, сидела неделю, другую, и пришла к ней как-то Афимьюшка, принесла пастилы, Степаном из Москвы привезенной. Баловали Афимьюшку, и то – не она ведь сладкого просит, а младенчик.

Присела Афимьюшка рядом, обняла Алену, да и словечка не дождалась.

– А ты не тоскуй по дитятку, голубка. Дедка Данила не велел тосковать – не то огненного змия привадишь. Так он сказал.

– Какого еще змия? – безнадежно спросила Аленка.

– Что, у вас на Москве разве не водится? – удивилась Афимьюшка. – Это когда об умершем сильно тоскуешь, бывает, господи оборони.

Она сняла руку с Аленина плеча, перекрестилась и снова обняла подружку.

– У нас вот тоже было, откуда меня взяли, в Козьмодемьянске, но не в самом городе, а в Мариинской слободке… Знаешь Козьмодемьянск? Там тоже посуду режут знатно, – торопливо, радуясь уже и тому, что горемычная подружка слушает, продолжала Афимьюшка. – Женился один токарь, из бобылей, что под Крутицкой обителью, а они – зажиточные, раньше-то они липовую посуду долбили да резали, а теперь станочки поставили…

Алена вздохнула – ну, какое было ей дело до слободских бобылей?

– Взял девку с хорошим приданым, – сообразив, вернулась к сути дела Афимьюшка. – Жили ладно, ну, как водится, ребеночка бог дал… Бог и взял. Он хвореньким родился, совсем синеньким, личико остренько, ушки мяконьки – не жилец… Господи, спаси и сохрани!

Афимьюшка снова разомкнула объятие, с особым тщанием закрестила чрево.

– Не след тебе такие слова сейчас говорить, – глядя в землю, предостерегла Аленка.

– Не след, – согласилась Афимьюшка. – Так ведь как же иначе рассказать-то? Иначе не выходит. Мать, кабы не Алевтиной ее звали? Или Акулиной? Горевала сильно, а помолиться за душеньку, небось, забывала. От рукоделья отстала, тосковала… Вот и стал к ней огненный летать!

Афимьюшка сделала страшное лицо, воздела руки, как бы став на мгновение тем летучим змием, но и испуг Аленку не взял.

– Выйдет это она на порог – а на пороге стоять-то нельзя, порог-то от семи бед отгораживает, если на нем стать – то добро, что в дом идет, застоишь, а нечистому ворота отворишь! И кумушницу не напрасно с порога отговаривают… Так станет дурочка на пороге, а змий сверху налетит – шу-у! – у ног ее о крылечко ударится, рассыплется и ребеночком обернется. Видит мать – дитя ее роженое лежит, она сядет, грудью покормит, всю ночь с ним забавляется, а к утру ее сон сморит, а змий улетает. Мужик заметил неладное, стал следить – батюшки! И поделать с ней ничего не может. Он – в обитель, к старцам! Да только, наверно, поздно уж было. Замучил ее огненный до смерти.

Аленка подняла печальные глаза. Только они и остались на бледном крошечном личике.

– Счастливая… – только и шепнула она.

– Господи Иисусе, да что ты такое плетешь! – возмутилась Афимьюшка. И тут же на крыльцо вразвалочку вышла Силишна, что жила теперь у Кардашовых неотлучно.

– Алена, дед кличет!

– Неймется ему! – Афимьюшка собралась было еще что-то молвить, но удержалась.

Алена молча встала и пошла в чуланчик.

Дед Карпыч, лежа на спине, смотрел строго и по лицу его не было видно, чтобы допекли ноги или спина.

– Усади меня, девка, – сказал он. – А с Афимьей поменьше бывай. Незачем тебе. Говорил ведь!

И не такую глупость мог бы он сказать – Алена покорилась бы бессловесно. Впрочем, ответить всё же не мешало бы…

– Хорошо, дедушка, – Алена приподняла его за плечи, он уперся ногами и взмостился чуть повыше. Тогда она, ухватив его ноги сквозь одеяло, развернула деду туловище и поставила его босые ступни на пол, а подушки затолкала за спину.

– Так ладно, – одобрил он. – Ты меня сейчас послушай. Ты вот полагаешь, будто я от старости из ума выжил. Молчи – знаю! Я почему не желаю, чтобы ты с Афимьей сидела? Я за ее чрево боюсь.

– Ничем я ее чреву не поврежу, – неожиданно для себя огрызнулась Алена, да ведь и поделом, поскольку на каждую дедову придурь терпения было не напастись. – У меня глаз не черный.

– Сядь, девка, – руки у Карпыча всё еще имели довольно силы, чтобы усадить упершуюся было Алену рядом. – Я сейчас тебе важное скажу. Поклянись перед образами, что никому об этом – ни слова!

Аленка, уже опять впав в покорную бессловесность, повернулась к Николе-угоднику, Спасу-нерукотворному и Богородице.

– Как Бог свят – никому ни слова, – тихо и спокойно отвечала она. Перекрестилась, а лицо – как ежели б она собственных слов не слышала, а слышала – так не уразумела.

– Слушай, – Карпыч прокашлялся. – Ты за мной хоть без смирения и покорности ходила, но я тебя полюбил. Расставаться нам скоро. Я помирать собрался. Завещать я тебе завещаю десять рублев.

Деньги были немалые – в три года бы их Алена, трудясь в царицыной Светлице, не скопила! Вдруг ей смертельно захотелось именно денег – ощутить в ладошке их ледяную тяжесть и согреть. Деньги – да это же была надежда на что-то лучшее!.. Однако слушать, как человек смерть себе накликает, и не возразить, было как-то непристойно.

– Ты, дед, совсем задурил! – как бы в сердцах воскликнула Алена. – Тебе же полегчало!