Окаянная сила

Маленьким ножиком она легонько полоснула по стволу, подцепила острием, потянула и сняла тончайший слой бересты.

– Вот лохмотьица-то ощиплем, – она показала Алене наружный слой, весь в полупрозрачных топорщащихся пленочках. – И сбережем на погребу, в холоду. А понадобится – в дело пустим. Мы много не возьмем, дьячиха сыночка приведет, коленку лечить, так ему, да еще Марья прихворнула, язва у нее на ноге открылась, – так ей…

Взяли у березы живучего пластыря, поблагодарили. Потом ольху отыскали – взяли у нее шишечек, настаивать на водке и употреблять от грыжи. Рязанка велела Алене приметить место – весной пошлет сюда брать перезимовавшие и чуть подопревшие листья, от которых немалая польза при ожогах и ранах. И, наконец, набрали в лукошко тронутой заморозками рябины и калины. Это уж – не столь для знахарских дел, сколь себе в продовольствие.

И побрели потихоньку домой.

В последние дни Алена что-то тяжко думать принялась о себе и своем проклятии. Казалось ей, что коли взяла она себе на душу такой грех, как владение окаянной силой, да прибавила иного греха – ведовства, то, может, и поделом ей, что проклятье на себе носит? И постоянно расспрашивала она Рязанку об этом, причем заводила разговор невпопад, но ведунья, понимая, каково Алене приходится, терпеливо ей отвечала.

– А что, Степанидушка, ежели матушку мою со мной вместе не безвинно прокляли? – спросила Алена, когда уж вышли из рощи. – Вот третьего дня приходил купец, помнишь? У него женка еще ревмя ревела?

– Женке платок наплаканный кинули, – отвечала Степанида.

– А почему кинули? Потому что девку опозорила! В наказание кинули! – возмутилась Алена. – И ведь не ведунья кидала, мать той девки! А слово ее лепким и крепким оказалось. И попустил Господь – наказала она обидчицу. Порча-то поделом сделана была! Что, Степанидушка, трудненько было ту порчу снять?

– Горячее слово не всегда лепко и крепко, – возразила ворожея. – Там ведь как было? Я же обо всем расспросила! Выходит купчиха из храма Божия на паперть, и уж до того собой довольна, что далее некуда! И помолилась она всласть, и свечек понаставила, и милостыню раздала! И по ее разумению за этот день ее Боженька живой на небеса принять обязан! А тут выскакивает та баба, в лицо ей мокрый платок кидает и кричит: «Реветь тебе не перереветь, как больной корове!» Словам-то бабу научили, однако из десятка баб девять кинут платок с такими словами – и ничего. Потому что не вовремя. А тут случайно она нужное времечко угадала. Купчиха вдруг свой грех перед собой воочию увидела. Свечек ставь хоть пудами, и милостыню раздавай хоть возами, а если про грех свой забываешь, то ты этим беса тешишь! Вот что вышло, Алена, Господь через ту бабу наказание купчихе послал.

– А если и моей матушке то проклятие было Господним наказанием?

– Алена! – возмутилась Степанида Рязанка. – Кабы оно лишь на нее легло – я бы и говорить не стала, Господь всяко карает. Но он виноватого карает. А оно на тебя перешло. Ведь когда ее, бедную, прокляли – она тебя носила. И с ней-то, может, ничего и не сталось, а всё на тебя кинулось!

– Почему ж на нее не кинулось? – Алена чувствовала, что знает ответ, но не могла понять – то ли приняла мысль Рязанки, что случалось редко, но всё же случалось, то ли выплыло из памяти нечто, слышанное еще в доме Лопухиных.

– Видно, помереть она поторопилась, – Степанида вздохнула. – Я так полагаю – знала она про это проклятье, думала его с собой в могилу унести, тебя освободить, а не вышло.

Примерно то же Рязанка отвечала Алене уж не раз и не два, но сейчас, надо полагать, убедила ее окончательно.

– Степанидушка, а ведь я того, кто проклял, убью… – тихо сказала Алена. – Матушкину смерть прощать – грех.

– И убивать – грех, – напомнила Рязанка. – Проклятье снимем, а там уж Бог рассудит.

– Всё равно убью… А грех – замолю.

– Может, того человека и на свете-то более нет?

– Есть! – крикнула Алена. – Есть – я знаю! Разве перед смертью люди не каются? Разве не просят прощенья? Кабы помер он – и проклятье бы кончилось! А оно – живехонько! И тот человек – живехонек!

– Да тише ты, тише!.. – шикнула Рязанка, потому что навстречу шли люди.

Алена замолчала и до самого дома шла, дуясь и глядя в землю.

– Тяжко мне с тобой… – молвила, отпирая дверь, Рязанка.

– Я тебе деньгами плачу… – огрызнулась Алена.

Денежные-то соображения ее и подвели.

А стряслось это уж в зимний мясоед, незадолго до Масленицы.