Окаянная сила

Алена взошла на церковное крыльцо, трижды с поясными поклонами перекрестилась на осеняющий вход образ Спаса и вошла в темную церковку. Было там пусто, в синеватом кадильном дыму мерцали немногие свечи перед образами. Лишь по левую руку, там, где ставят свечи в поминанье, увидела она двоих, одетых в черное, так что не сразу и бросились они в глаза. Неслышно ступая, Алена приблизилась.

Один был Гриша, он стоял к Алене спиной, в старом круглом клобучке, в древней ряске, не пожелал, знать, обносов с боярынина плеча. Другой, чье лицо она увидела, шагнув вбок, был высокий и плотный кудлатый мужик, из тех, кому на торгу кричат, балуясь, молодые сидельцы: «Дядя, рожу-то вынь из бороды!»

– Тебе говорю, что властию, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю, – устало сказал Гриша. – Сколько можно-то?

– Нет мне ни прощенья, ни разрешенья, – глядя в пол, угрюмо возразил мужик. – И как только дома сяду за стол, так и заплачу – зачем я убил его?

– Послушай, свет Савелий, я ведь сколько раз тебя спрашивал – ты хотел убить его? Было желание?

– Нет, батюшка, истинно не хотел! – Невольный убийца осенил себя крестом.

– Значит, это вышло невольно? Нечаянно? – терпеливо домогался нужного ответа Гриша – и, видно, не в первый раз.

– Если бы невольно! А топор-то кто положил, чтобы под рукой был? Я, я! И замахнулся кто? Да я же! Как же нечаянно? Нет мне прощения!

Гриша, почуяв, как видно, что в церкви появился еще кто-то, обернулся.

– Аленушка! – радостно воскликнул он. – Что же ты так-то, молчком? Ступай, свет Савелий, этак мы с тобой не договоримся. Нехорошо при людях… Потом приходи.

Кроткое, бледное лицо, окаймленное полупрозрачной юношеской бородкой, улыбалось – как если бы и впрямь долгожданная сестра пришла.

– Мне скрывать-то нечего, – проворчал Савелий. – И так все знают, что я убил, а не кто другой.

Алена тут насторожилась.

Видно, Степанидины уроки пошли ей таки впрок – учуяла неладное.

– Кого это ты убил, мой батька? – спросила она, внутренне как бы ощетинившись.

– Зятя, – отвечал убийца. – Прокопия. Вора с топором караулил, вор к нам на огород повадился, зять за хлевом поджидал, впотьмах обознался. Дочку повдовил.

– Все службы на коленях простаивает, горемычный, – жалостно вздыхая, добавил Гриша. – Всем миром разобрались, сам боярский приказчик оправдал. И печалюсь о нем, и не вразумить мне его никак.

– Чего уж меня вразумлять. Грешник я! – Савелий громко вздохнул и добавил с неким тайным смыслом: – Великий грешник! И нет мне прощения…

– Епитимью на него наложил – вдвое против приказанного исполнил! – добавил Гриша. – Ты чего это, Аленушка?

– Убил, говоришь? – Отстранив рукой Гришу, Алена встала перед Савелием, маленькая, но грозная. – Небось, головушку-то ему, бедному, как кочан капустный, развалил?

– Развалил, каюсь, – отвечал Савелий с каким-то мрачным весельем. – Кровь выпустил… За то желаю пострадать, а этот вот не дает. Он думает – на хлеб-воду меня посадил, так я и свой великий грех искупил? Прежний-то батюшка строже был! Он-то меня бы посохом покарал!

Он покачал крупной головой.

– Стало быть, пострадать, батька мой, желаешь? – уточнила Алена. – Перед всем миром пострадать?

Ярость, ярость поднялась изнутри откуда-то к самому горлу, норовя огнем выплеснуться! Сила Кореленкина проснулась, Аленой овладела, и возникло в ней вдруг знание таких вещей, о каких Рязанка, кажись, и словечка ей не молвила, уверенная, что Алене этого не понять…

– Уйди, Аленушка, не бабье это дело – о карах за грехи в церкви рассуждать, – спохватившись, попытался унять ее Гриша. – Оно же и в апостольских посланиях сказано, в писаниях от Павла, к коринфянам, кажись… жены в церкви да молчат…

– Ласков ты больно, Гришенька, батюшка, – не в упрек, а как бы преклоняясь перед Гришиной добротой, отвечала Алена. – Ты сам бы его грех замаливать принялся, пост на себя за него наложил, – да хорошо, Господь тебе времени довольно для сего не дал! А ты послушай, что я тебе скажу. Вот тут, в храме, Бог незримо перед нами предстоит…

Отродясь столь красно Алена не говаривала, и осенило ее – откуда вдруг слова-то взялись, но сразу же возникла мыслишка прелестная – как она сейчас с Савелием сразится, да одолеет, да Рязанке о том поведает…

И, распалившись, отдалась она вся этой чужой, но прекрасной ярости!

– Шла бы ты, Алена, – как можно строже велел Гриша.

– Нет, пусть говорит баба! – обрадовался вдруг Савелий. – Пусть говорит! Бабьему дурьему суду покориться желаю!..

– А и покоришься! – воскликнула Алена. – Ты думаешь, перед батюшкой да передо мной гордишься сейчас убийством своим? Ты перед Господом гордишься! Раз Он тебя прощает, то какого ж тебе еще рожна надобно?

– Искушаете вы меня! – вскрикнул тут Гриша, воистину страдая. – Ступайте из церкви вон! Оба!

– Гордишься ты грехом своим! – повысила голос и Алена. – Я – вижу! Кабы не гордился – не стал бы кричать: «Нет мне прощения! Нет мне прощения!» А раз сам говоришь, что нет тебе прощения, то чего же ты к батюшке ходишь? Зачем? Вот дают тебе прощение от Бога, а ты не хочешь от него прощения взять! Что ж, тебе его от сатаны нужно?