Окалина

Оставаясь непоколебимо самоуверенным, он, однако, решил не торопить события: нахрапом деда Панкрата не возьмешь. Бредихин бросил железку, сел на скамейку рядом с Устином, протянул ему газетку и кисет с махоркой.

— Вот, вот. Командир-то небось оглох от тебя и, чтобы отвязаться… — Панкрат поднял с пола металл и отнес его на прежнее место.

— А ты сядь покури, дядь Панкрат, аль брезгуешь со мной, покалеченным фронтовичком, а? — Бредихин протянул ему свернутую «козью ножку». Панкрат взглянул на медаль, потом на левую руку Бредихина: глянцевито розовела бляшками ожогов тыльная сторона ладони, а большой и указательный пальцы сплелись будто «дулю» показать, да так и застыли скрюченно. Он знал: больше на могучем теле Бредихина ни одной царапины. Но держать в строю такого солдата не стали, отпустили домой. Пораненная рука не мешала Бредихину крутить баранку, быть безгранично веселым, везучим и нахальным.

— Ох, без мыла в душу влезет, — укоризненно сказал Панкрат, принимая самокрутку. — Так за глотку, говоришь, наградили? В концертах крепко певал?

— Нет, пою я плохо, слуха бог не дал. Тут совсем другое. — Бредихин сощурил свои огненно-карие глаза, на красивом лице его появилась улыбка бывалого человека, живущего удачливо, наверняка, как бы заговоренного от сумы, тюрьмы и пули. — Так вот… дежурил я однова по дивизиону. Тут заходит в казарму майор Чекасов. Я перед ним, знамо дело, в струнку да как рявкну: «Дивизио-он, смир-на!»

Панкрат отшатнулся от Бредихина, закрыл ладонью ухо.

— И к майору с докладом, — хохотнув, продолжал Бредихин. — Так, мол, и так: за время дежурства происшествий нет. Личный состав готовится к обеду. Майор скомандовал «вольно» и ушел. А голос у него мягкий, невоенный, с девушками при луне его голосом говорить… А нас в дивизионе больше сотни таких вот молодых необломанных жеребцов, как я. Новобранцы. Каждый день занятия на плацу и полигоне по десять часов. Так намотают, что утром от подушек не оторвешь. Сержанты бегают, покрикивают, а все одно — раскачка при подъеме… Тут майор и вспомнил про меня. А дальше так: утром раньше всех дежурный будит меня. Я одеваюсь, выхожу на середину казармы и по команде как трахну: «Дивиз-зи-о-он!» Стекла в окнах дребезжат, форточки открываются. Будто ветром сбрасывало хлопцев с постелей. Ворчали-шутили: не голос у тебя, Федя, а гром небесный, артналет гаубичный. Шути не шути, а дисциплина в дивизионе поокрепла. А тут на фронт… Долго ехали, эшелон наш к какому-то полустанку подкатили, только бы разгружаться, ан вот они — самолеты ихние. Идут низом, прямо по крышам из пулеметов секут, бомбы кидают! Э! Что началось!.. Ребятки, пороху еще не нюхали, кто под пушки, кто под вагоны шныряют. Гляжу: Чекасов вдоль насыпи бежит, шинель на нем дымится, сам кричит, а что кричит — не понять. Слаб голосок. Подбегает ко мне: «Рядовой Бредихин, передайте: всем в лес, подальше от вагонов, черт возьми!» Тут я и отличился. Хватанул воздуха да как гаркнул: «Дивиз-зи-о-он!» Команду услыхали. Сообща начали аккуратный отход в лес. А меня возле вагона взрывом опрокинуло, руку кромсануло. Медаль. «За боевые заслуги» в госпитале догнала…

— Какие ж тут заслуги? Ты из госпиталя сразу домой насовсем пришел. До фронта так и не доехал, — заворчал Панкрат.

— Так я же говорю: не за бои-сражения, а за глотку награда. Людей в смертной заварухе ободрил, панику пресек, — словно подшучивая над самим собой, сказал Бредихин.

— А что? Достают хлеб горбом, достают и горлом, — с мирной насмешкой пробурчал Панкрат и, бросив окурок в огонь, сказал: — Ладно… Скуем тебе рессоры, коль время останется. А сейчас давай срочные заказы поспешим кончать. Хочешь — подсобляй.

— Эх, где наша не пропадала! — азартно воскликнул Бредихин и, готовый ко всякой работе, шагнул к горну.

Устину понравилось, как Бредихин просто, без хвастовства рассказал о медали: послушать — легко она, прямо-таки даром, ему досталась. А на самом деле ее, конечно же, не только за глотку получил. Однако вот не приврал, ничего не разукрасил, хотя мог бы, частенько так именно и делал без какого-либо стеснения: всякая побаска, мол, хороша с прикраской. Да, мог такое навертеть языком-то, имея солидный повод — медаль, такого героя из себя сотворить! Ан нет, не стал, наоборот, упростил всю эту историю с ранением и наградой. И это было не похоже на Бредихина и непонятно Устину.

Меж тем Бредихин, не дожидаясь, пока Панкрат положит перед ним поковку, нетерпеливо ударил по наковальне, как бы подгоняя кузнецов. И опять в его взгляде и движениях выказалась настырная самонадеянность, и Устин вдруг понял, что, упрощенно рассказывая о своей награде, Бредихин словно давал понять им, несговорчивым кузнецам, что в этой награде лично его заслуга очень мала, вовсе нет никакой заслуги, а дело тут в том, что он, Федор Бредихин, везде и во всем безотказно везучий и удачливый человек. Даже вот из войны он, как гусь из воды, вышел. И что бесполезно ему перечить: как бы Панкрат, к примеру, ни артачился, все кончится по его, по-бредихински.