Окалина

— А Фрося-то, по моим подсчетам, сорвалась. Как же ты? — тонким, гнусаво-вкрадчивым голосом заговорил молчаливый Костюшка-счетовод, но, наскочив взглядом на взметнувшиеся из темноты угла глаза Устина, смолк и даже испугался. Бредихин тоже вроде что-то заметил в поведении Устина, цепко и пытливо поглядел ему в лицо, будто проверяя, надежно ли он глух.

— Что было, то было, — помолчав, вздохнул он.

— Значит, ко двору?.. Хе-хе-хе, — тонко, бабьим голоском загнусавил и удовлетворенно захехекал Костюшка и вмиг стал для Устина непрощаемо поган и подл.

Ком тяжелого жара ударил Устину в голову, в глазах замельтешили серые мушки, и все его тело будто прострелила горячая боль. Слишком чудовищно и грубо было откровение простых, но страшных этих Костюшкиных слов. Такое примерно ощущение Устин однажды пережил, когда в медсанбате ему сшивали разорванную переносицу, спешно и грубо, без замораживающего укола: игла показалась огненным штыком, с хрустом пронзившим голову.

— Ты свои загадочки брось! Говори все как есть. Начал, так уж договаривай. Сплетни-то недосказками своими не взращивай… Вон он, колченогая бухгалтерия, уже хихикает, ощеряется. — Панкрат грозно взглянул на Костюшку. — Ты доощеряешься. Набьет ухмылка оскомину.

— Так о чем говорить-то, дядь Панкрат? — наивно-добродушно отозвался Бредихин, не пряча, однако, лукавой улыбки. — Оставила она меня с носом, Фрося-то. Как говорится, пошел по шерсть, а воротился стриженый.

— Куда пошел? — с досадой налегал Панкрат: лукавая игривость Бредихина начинала раздражать его.

— Не пошел, а поехал. Ну, помнишь, по весне мы с Фросей ездили за картошкой? — закуривая, начал Бредихин.

— Так, так… — вспоминая, хмурил брови Панкрат.

Устин согнулся, съежился весь, чтобы не выдать себя, не сорваться, не пустить в Бредихина лежащий под ногами молоток.

Бредихин, будто не замечая его, с рассказом обращался к Панкрату и Костюшке. Говорил, вспоминал о трудной весне сорок второго года.

— В колхозе еще не отсеялись, а тут подперло картошку в частных огородах сажать. А кому сажать? Бабы в поле, ребятишки в школе, по домам старики да старухи с мальцами на руках. Дальше — хуже: заглянули в погреба — картошки-то кот наплакал. Зимой съели, одной картошкой стол держался. Даже на семена мало что осталось. Тут прослышали, что на севере области с картошкой повольнее. Собрали деньги в складчину — и к председателю: решай, кого в дорогу снарядить. Тот и распорядился: с коровника взять Ефросинью Дедушеву, ее подменит бабка Зацепиха. А чтобы дело скорее обернулось, председатель вместо гужевого транспорта отдал Дедушевой полуторку.

Устин слушал и припоминал: что-то такое ему Фрося писала однажды. Да, да, об этой самой поездке за картошкой. Фрося не желала отлучаться от детей, одних в избе оставлять. Однако председатель посулил наладить за детишками добрый пригляд, той же бабке Зацепихе сподручнее это: соседка. Только не уберегла бабка Василька, застудился он, чуть было не помер. Об этой болезни Фрося в письме сообщала Устину на фронт, и он, читая его в окопе, молча материл всю ту поездку за картошкой, как прошумевшую над самой головой смертную беду. Да вот, оказывается, не совсем прошумела беда-то, возвращается…