Окалина

Барду из бочки он раздал скотине — корове и бычку, наиболее густую со дна, вывалил в корытце курам. Птицы жадно клевали дышащую хлебным паром кашу. С плетня слетела стайка воробьев и нахально прорвалась к лакомству. Тесня друг друга и ссорясь, птицы мигом поглотали барду и захмелели. Петух кривил шею, таращил красные глаза и встряхивал головой, будто норовил сбросить с нее какую-то повязку. Куры, наоборот, сделались вялыми и сонными, как в летний зной. Воробьи оставались такими же бойкими, но в полете были менее устойчивыми, прицельными: спугнутые, летели к плетню, но некоторые промахивались и стукались о стенку бани, стоящей за плетнем…

Мама понимала, что грозит семье, если отец поступит на спиртзавод.

— Я ж своим делом буду занят. На кой мне эта бражка? — доказывал отец. — Меня сам главный инженер приглашал. А завода мне что пугаться-то? Я там, сама знаешь, и до войны работал.

— До войны ты, Степа, другим был, — потерянно качала головой мама. — Тогда ты вино-то и не замечал.

— Завод ставят на реконструкцию, — успокаивал отец. — Новый корпус класть будем. Брагоректификационную аппаратуру привезли, железные чаны. А деревянные и прочую рухлядь повыбрасывают. Теперь завод заводом будет, а не бражной конторой…

Голос и слова отца слегка поутешили маму. Она поверила, что он идет строить новый красивый завод на месте старого, убогого, плодившего бражничество и прочие безобразия.

Освоившись на новой работе, отец потянул за собой старшего сына Андрея, плотничавшего в мастерских колхоза. Андрей пошел без колебаний: на заводе — техника, сновали грузовики, позванивал на стройке подъемный кран, призывно распевал по утрам заводской гудок.

Жизнь в семье налаживалась. Каждое утро отец и Андрей шли на завод, мать — в коровник, Павлик — в конюшню запрягать лошадей в водовозку, Тоня — в колхозную контору, к бухгалтерским счетам. Сергею, Клаве и мне поручалось стеречь телка и гусей на луговине, полоть картошку, поливать огород. Каждый знал свое дело.

Осенью, опережая призыв в армию, уехал в город Андрей и, к нашей радости, поступил в военное училище летчиков. Отца эта новость не осчастливила. Он не любил все военное, уверял, что после такой войны, какую он прошел недавно, людей и через сто лет воевать не уговоришь. Отпускать Андрея отцу не желалось: тот уже приобрел сноровку, самостоятельно мог сложить русскую печь, голландку…

После проводов Андрея отец еще с полгода ходил на завод, клал из кирпича стены и трубы. Но реконструкция закончилась, дел для каменщика поубавилось, и отец опять расслабился, забражничал: меньше работы — больше выпивок. Оправдывался он тем, что выпивает не по своей воле, а по просьбе людей, уважающих его, мастера-печника. Отец был трудолюбив, как муравей, аккуратен и ловок в своем деле. Сложенные им ладные русские печи жарко топились, долго держали в себе ровное тепло, все пеклось в них споро и без пригару.

Хозяйки на селе разговаривали:

— Сейчас-то прямо рай. И беды не знаю. А до савельевской была… Ох, не печь — прорва. Кидаешь, кидаешь в нее — и все как в трубу…

— Ага. Вот и у нас. Пока горит — тепло, прогорело — следом выстудило.

— А в савельевскую и всего-то пять-шесть поленцев положи да малость кизячку, и такого она тебе жару-духу даст! Сутки в доме теплынь.

— А у вас савельевская аль нет?.. Савельевская? Ну и дай бог…

Отцовы печи стояли в деревенских избах как памятники его редкому мастерству, славили всю нашу фамилию. И мне казалось: пока печи живут и греют людей, с нами ничего плохого не случится.