Окалина

Заказы отец выполнял по выходным дням или после заводских смен. А кончил заказ — прими угощеньице, хлеб-соль. Не обессудь, так сказать. Благодарные земляки нередко доставляли его домой веселым и хмельным, да еще с деньгами в кармане. Маму такие отцовы заработки вскоре стали лишь огорчать. Мы уже как на злое действо смотрели на ремесло отца, то есть на то, что кормило и славило нас, было гордостью нашей фамилии. Мама гнала заказчиков, но это ей не всегда удавалось, и тогда она приставила меня к отцу в качестве помощника, а вернее — в роли сторожа, телохранителя. Когда мы клали русскую печь или голландку, я помогал отцу: сеял песок, носил воду, таскал раствор, подавал кирпичи… Работа нелегкая, но труднее было окорачивать отца в часы хлебосольных угощений. Вино и закуска, как я слышал, знатному печнику подаются не только из благодарности, но и со страху. Сколько слухов, россказней блуждало по деревне о злых шутках печников, которые они якобы учиняли над теми, кто скупился на угощение или на оплату их таинственного труда! А таинств взаправду оказывалось немало. Случалось, сложит печник печь. С виду ровна; аккуратна, все как надо, но тепла не держит. Как решетом воды не начерпать, так и печью этакой избы не согреть. Помучается, пострадает хозяин да к печнику с поклоном: «Помилуй, за что наказал?» А сам из-за пазухи дары достает. Придет печник, выбьет из пода печи в известном лишь ему одному месте кирпич, засучит рукав, слазит в сажное нутро ее, что-то там поправит и снова кирпич вставит на место. Взберется еще на чердак, в дымоходе поковыряется — и пожалуйста, печь с того разу начинает по-доброму служить хозяину.

Бывало, печник свою обиду на прижимистых хозяев выражал тем, что внутри дымохода ребром кирпич выставлял. Сперва печь топится исправно, но через два-три месяца кирпич этот сажей обрастет и закупорит дымоход… Отец этак никогда не баловался, работал на совесть, и люди старались угостить его от чистого сердца.

Однажды летним воскресным вечером мы возвращались из хутора Озерцы, где возвели одному хлебосольному хозяину русскую печь. Отца так наугощали, что шел он, как раненый, опираясь на мое узкое плечо. Потом упал, распластался на пыльной обочине и уснул. Надвигались сумерки, я тормошил отца, норовя поднять, но он был каменно тяжел, нем и глух. Я со слезами беспомощности сел возле него, как около сломанной телеги…

Пьяный хуже больного или раненого — этим хоть помочь можно. Пьяный же помощи не просит, так как не ощущает себя в беде. В раненом или больном человеке, если не утеряно сознание, живет разум, то есть то, что отличает его от животного. У пьяного разум отключен. Раненого или больного ведет и исцеляет надежда. У валяющегося на дороге пьяного нет никакого ощущения жизни, никакой связи с ней. Он мертв, хотя и дышит. Он выбыл из жизни, хотя и не умер. Он мертвецки глух, слеп, бесчувствен, хотя и лежит не в могиле… Громыхни сейчас грозовой ливень, воспламенись хлебное поле это, отец не шелохнется, все решать и делать надо будет без него, за него, ибо его нет в разумной жизни людей и природы, хотя он и лежит на дороге.

…Справа от горизонта росла, заволакивая небо, иссиня-багровая, в красных отблесках заката, тяжелая туча. Оттуда же припахивало дождем. Я поднатужился, оттащил отца подальше от дороги и побежал к деревне. Задворками пробрался к нашему дому, крадучись нырнул под поветь, где стояла ручная двухколесная тележка, и неслышно, чтобы меня не увидела мама, выкатил ее через задние ворота со двора. Затем сбегал за дружком Митяем Пашкиным, позвал его в помощники.

К полю мы побежали через пажить, напрямик, решив обогнать изготовившийся дождь. Молнии слепили нас, земля под ногами временами словно бы проваливалась, исчезала. Резкий удар грома вдруг так шарахнул над головой, что Митяй присел и съежился, как от крепкого подзатыльника. Дождь после первых же капель перешел в шипящий густой ливень.

Отец лежал недвижно, вода хлестала по нему, как по бревну, и Митяй даже попятился с испугу: разве живой человек так распято валялся бы под ливнем? Молнии распарывали темное небо, озаряя диким неземным светом мутные из-за дождя окрестности, нас, покойнически неподвижное тело отца. Я быстро подкатил тележку, воткнул ее оглобли-ручки в бугорок, чтобы она не отъехала, и взял отца за плечи, Митяй обхватил ему ноги и вскрикнул: «Он живой, теплый!..»

Надрывая животы, мы еле-еле втащили отца на тележку и, поскальзываясь босыми ногами на придорожной раскисшей глине, покатили ее. Глина липла, навертывалась на маленькие колеса, утраивала толщину их ободьев, они едва крутились, тележку мы тянули почти волоком. Небо вспыхивало, пушечно громыхало, и Митяй, тяжело дыша, вскрикивал: «Будто на войне мы, раненого везем, а?»

Затемно въехали во двор. На крыльцо вышли мама и Клава, помогли занести отца в избу, стащили с него, как с утопленника, мокрую грязную одежду, уложили в постель. Отец икал, поскрипывал в зябком своем беспамятстве зубами, а мама сидела перед ним, прямая и тихая, по щекам ее текли слезы.