Окалина

В те дни у него появился вдруг интерес к боевым наградам, что уж лет десять забыто лежали в узелке где-то на дне семейного сундука. Однажды вечером, собираясь с мамой в гости, отец попросил достать ордена и медали. Он надраил их суконкой, привинтил к обоим бортам своего черного выходного пиджака и, поджидая маму, стал как-то стыдливо-торжественно прохаживаться по комнате, искоса взглядывая на нас.

— Ого, папка весь в наградах, как Буденный, только без усов! — подивилась Клава, и всем нам в тот вечер было приятно и чуточку неловко: у каждого в душе ворохнулась смутная вина перед отцом.

Однако и месяца не прошло, как он, возвращаясь с какого-то гулянья, не дошел до дому, свалился у чужих ворот. Оповещенные, мы пошли в другой конец деревни и впотьмах привезли отца на тележке. Пиджак и медали были вывожены в золе, глине, пришлось отмывать и чистить их. С тех пор на его боевые награды мы вдруг стали смотреть без прежнего восхищения.

Как-то вечером, желая выпить, отец опять разбушевался, с кулаками подскочил к маме. В избе были мы со старшей сестрой Тоней.

— Не трожь маму! — Мы кинулись на отца повалили на диван, и Тоня ремнем стала связывать ему за спиной руки.

— А-а, родного отца к-крутить?! — заикающимся от ярости голосом кричал он. — Видали: вырастил дочку! Руки выкручивает…

Отец выматерился, и от бранного слова Тоня вдруг согнулась, будто ее в живот ударили.

— Эх, срамник бессовестный, — всхлипнула мама. — Родную дочь позоришь…

— Это она… руки крутит, — поднимаясь с дивана, рычал отец. — Для того я с фронта к вам шел? Для того?!

— Да лучше б совсем не приходил… вот таким! — выкрикнула ему в лицо Тоня и бросилась из избы.

Через несколько дней, оттолкнув все уговоры председателя колхоза, Тоня уволилась и поехала в город, а точнее — «куда глаза глядят, лишь бы подальше отсюда». Сестре шел двадцать второй год, из них пять лет она бухгалтером отслужила в колхозной конторе. Все ее очень ценили, никак не хотели отпускать… Маленькая спаленка Тони в левом углу избы опустела. У всех нас было тяжело на душе, сестра будто не по доброй воле уехала из дома, а мы вынудили ее. Мама, однако, верила: вот-вот дочь вернется, и пока не разрешала никому из детей занимать спаленку. Иногда сама уходила туда и, занавесившись, тихонько всхлипывала там.

После отъезда Тони отец некоторое время жил трезво, неслышно, осунулся от своих тяжких дум, гложущих его изнутри. С нами говорил осторожным, виноватым голосом. Вид у него был такой, словно он следом за Тоней собирается куда-то уехать. Появилась у него странная привычка уходить за околицу, в вечернюю летнюю степь, и одиноко бродить там без дела. Маму это его поведение озадачило, но на вопросы ее отец ничего не отвечал, а лишь скорбно улыбался.

…Призвали на армейскую службу Павла. На его проводах отец крепко выпил, плясал, пел, плакал, потом исчез куда-то. Вечером его нашли за огородами на ковыльном холмике. Зачем он удалился туда и полураздетым лег на холодную октябрьскую землю? Он заболел, три недели провалялся с воспалением легких, бредил, разговаривал со смертью, звал и ругал ее, смеялся и плакал. А как начал поправляться, притих, сник, призадумался. Он будто не радовался своему выздоровлению.

Однажды к нам заехал старый лесник Михеич и упросил отца поглядеть, «подлечить задурившую перед самой зимой голландку». Через сутки отец вернулся с лесного кордона — веселый, с неузнаваемо просветленным лицом, а главное, совсем трезвый. Лесник угостил его медом, показал пчельник, и отец загорелся желанием купить и развести пчел. Ульи он сам сделает, а опыт пчеловодства у него какой-никакой еще с детства остался: дедушка пчельник имел.

— Вот как начнут кричать лягушки на реке, так и пчелы открывают свои полеты, — пустился в добрые воспоминания отец в тот вечер. — А выемка меда? Это ж праздник!.. Этак пополудни в тихую, ясную погодку — самый срок… Дедушка дымком их малость утихомирит и начнет рамки из улья доставать. А я их к бабушке таскаю, к медогонке. Веселая, сладкая работа!.. А над изгородью головы соседских ребятишек торчат, и бабушка давай их медом угощать… Нет, даже и раздумывать нечего, пчелы нам очень сгодятся. Вот увидите, я вас медом закормлю…

— Ох, не знаю, — покачала головой мама. — Пчелы-то, я слышала, опрятность, порядок любят. И не терпят пьяных.

— Что так, то так, — чуть смутившись, согласился отец. — Кто поел чеснок, копченую рыбу или, вот верно говоришь, выпил, — к улью не подходи… Помню, дедушка в тот день, когда мед качать, в баньке мылся, чистую рубаху надевал. Верно, мать, пчелки ни запаха пота, ни водки не выносят. Жалят такого, как врага.

— Ну, вот… Как же ты ладить с ними будешь? — печально усмехнулась мама.

— Ничего, мать, слажу. Дело-то светлое да и… для души моей опора как раз. А я все смогу. Вот они мои руки. Да, пьяный-то проспится — к делу годится, а вот дурак — никогда!

Отец с такой ретивостью вцепился в свою затею, с такой светлой надеждой, как будто от благополучного исполнения ее зависела дальнейшая его жизнь — хорошо или дурно пойдет она.