Окалина

Промокший, кажется, до самых костей, я сорвал с себя мокрую рубашонку, штаны и, выпив кружку молока, тотчас уснул на диване. Мне приснилось, будто мы с отцом снова в Озерцах, опять за хозяйским столом, снова отец поднимает и опрокидывает себе в рот стаканчики. Только в них не водка, а светлые мамины слезы.

Я схватил отца за руку, вскрикнул и проснулся. Потом долго не мог уснуть, метался в полубреду…

Утром отец встал чуть свет, сам подоил и выпроводил в стадо корову, напоил теленка, сходил в колодец за водой — так замаливал он вчерашний свой грех, зарабатывая на похмелье. Да, теперь он не мог, как прежде, опохмелиться чаем или огуречным рассолом — просил, требовал вина или какой-нибудь хмельной гадости. Подчас корил маму, что вот-де из-за ее скупости он, не опохмелившись, тотчас может помереть.

Однажды воскресным утром он встал с тяжелой головой, опухшим лицом, с красными, злыми глазами и начал приставать к маме. Та подала ему оладьи со сметаной и из какого-то своего тайника добыла стопочку водки. Он выпил ее и просветленным взглядом обвел избу. К оладьям не притронулся. Чуть погодя он опять пожелал водки.

Отец умоляюще посмотрел на меня и, пошарив во всех карманах, дал деньги. Затем дрожащей рукой написал записку продавцу, попросил отпустить мне, несовершеннолетнему, бутылочку портвейна. Мама хотела остановить меня, но отец, распахнув рубашку на груди, закричал: «Маруся, что тебе дороже — моя жизнь или стакан вина?!»

Я бросился в магазин, как в аптеку за лекарством.

Отец выпил портвейн, съел несколько оладий и, повеселев, стал топтаться в избе, ища себе дело. Но все валилось из его рук, и он опять начал выпрашивать вино.

— О, господи, да когда же конец этому?! — взмолилась мама и хотела уйти из избы. Но отец встал перед ней на колени, сложил руки на груди и тихим, но страшным, каким-то рыдающим голосом сказал:

— Прощай, Маруся. Ра-ас-сти детей.

Затем встал и пошел в чулан. Там он, заядлый охотник, взял патронташ, старый двухствольный дробовик и по скрипучей лестнице поднялся на чердак. Мы с Клавой — следом за ним. Не оглядываясь, отец сел на кирпичный выступ дымохода, вынул патрон, загнал его в ствол, поставил приклад к ногам и стал медленно подводить черное дуло ружья себе под челюсть. Мы с криком выскочили из-за трубы и схватились за ружье. Услышав шум, на чердак мигом взобралась мама…

Клава плачет, я плачу, мама плачет.

Отец обнимает нас, лицо у него грустно-виноватое, страдальческое. Усталые и больные, мы слезли с чердака. Мама, как сонная, бредет в избу, достает откуда-то деньги и молча протягивает мне. Я опять бегу в магазин за портвейном…

Как-то в тот самый момент, когда отец, вымогая вино, опять схватился за ружье, в избу случайно зашел дядя Матвей. Увидев отца, стоящего посреди избы, взлохмаченного, с дробовиком в руке, он спросил:

— Что, Романыч, на охоту собрался?

Отец сконфуженно промямлил что-то.

— Мало он выпил, дядя Матвей. Еще дайте, говорит, не то застрелюсь, — пояснила шестиклашка Клава.

— Во-от оно что, — покачал головой дядя Матвей. — И это бывший фронтовик, гвардеец?!

Отец стыдливо отвел глаза, но тут же схватил патронташ, ружье и шагнул к двери.

— Ты куда?

— На чердак он, дядь Матвей. Стреляться, — опять подсказала Клава.

— Стой! — крикнул дядя Матвей и схватил отца за плечо. — Стреляйся здесь, при нас!

Отец кинул на нас горячий взгляд, но все ж остановился и сел на табурет, не совсем, кажется, понимая, чего от него хотят. Тем часом дядя Матвей выхватил из его рук патронташ и ружье, ловко вогнал заряд картечи в ствол и вернул ему. Отец подрагивающими то ли от хмеля, то ли от страха руками стал тыкать ружье себе в грудь. Тут дядя Матвей закричал:

— Нет, браток, этак ты никогда не застрелишься!

Он взвел курок, сдернул с отцовской ноги кирзовые сапоги (теперь отец ловко мог нажать на спусковой крючок большим пальцем левой ноги) и наставил дробовик прямо ему в лоб. Отец вздрогнул, сгорбился и побледнел…

— Что ж это, Матвей… ты вправду хочешь, чтоб я порешил себя? — суровое изумление было на лице отца. Он тихо встал с табурета, положил ружье на сундук и вышел на крыльцо. Долго сидел там, нахохлившись, угрюмо дымя папиросками.

Присмирел он после этого случая. С работы являлся трезвый, тихий, в глаза нам не смотрел, а все как-то мимо да грустно.

— Сама ты, Маруся, виновата. Поблажки ему даешь… Ведь не от бед Степан хлебает ее, а от уюта. Пришел с войны на все готовенькое: ты и детишек, и себя, и хозяйство в целости-сохранности сберегла. А заявись он к разбитому корыту, к спаленной хате — небось не разгулялся бы, — сердито высказался однажды дядя Матвей, на что мама возразила:

— Грешно бы добавок-то Степану желать, нацеплять к тем болям и ранам, что перенес… Не дай бог никому. Ты б, Матюша, в баньку пригласил его да поглядел…

— Что мне на него смотреть? Ты на меня погляди! — нервно отмахнулся сосед.

Война не пощадила его.