Окалина

— Третью неделю в больнице… С сердцем положили… Мы тут с Олюшкой командуем, — ответил Овчаров.

Олюшка, разрумяненная у печи, взад-вперед носилась по избе с подносом, ставила и ставила на длинный стол блюда. Невысокая, веснушчатая, рыженькая, с первого взгляда невзрачная, она всегда оставляла у людей доброе чувство, когда они видели ее в работе, в пляске, когда она пела или что-то рассказывала. Сразу ярче и больше становились ее маленькие глаза, удлинялась короткая шея, легковеснее и нежнее выглядели плотные широкие плечи. Накрывать стол Олюшке помогала пожилая женщина, совсем бессловесная, выполнявшая все дела с какой-то торжественной немотой.

Верочка напросилась к женщинам в помощницы, сославшись на то, что сидеть одной в компании мужчин ей неловко, да и обычай не велит.

— И то верно, — поддержал ее кто-то из стариков. — На свадьбе садись рядышком с мужем, а на поминках у бабы свой черед, у мужиков — свой.

— Бабам — компотик, а мужикам — водочку, — пошутил Кочкин, но шутку встретили общим молчанием, и он неловко и совсем некстати заговорил о том, что у него гастрит и пить ему почти нельзя.

— Да тут малость, не праздник, чай. — Овчаров извинительно развел руками над столом, где стояло четыре бутылки водки. — Оно ведь тоже по обычаю…

Олюшка не стала перечить Баевой, молча подала ей цветной клеенчатый фартук. Та взяла его, поискала зеркало и выбежала во двор, к «Волге», заглянула в круглое зеркальце машины, приладила фартук. Затем вернулась в дом и начала разносить тарелки с дымящимся борщом. Лицо у нее стало строгое, деловое, однако на губах жила едва заметная кокетливая улыбка. Ставя на стол или подавая кому-то тарелку, она не забывала при этом слегка улыбнуться и сказать: «Пожалуйста, дедусь. На доброе здоровьице». Такая обходительность была тут же замечена сидящими, и кто-то уже польстил Верочке:

— Молодец, дочка… Сразу видно — хлебосолка…

Пологов глядел на Верочку и грустнел. Взглядом и голосом то и дело она возвращала его в те времена, когда о смерти не думалось, когда будущее по своей беспредельности и счастливым надеждам равнялось вечности.

Разлили водку. Над столом громоздко и авторитетно поднялся Леонтий Баев, тихо заговорил:

— Думаю, речей тут не надо. О человеке судят по его делам. Их у Васи много. Встанем, товарищи.

Все встали и помолчали. Садясь, Овчаров глянул в окно, увидел в «Волге» шофера и спешно полез из-за стола, виновато-удивленно вскрикивая:

— Да как же это?! Человека забыли. Одного в машине оставили. И я, старый сучок, засуетился, проглядел…

— Пусть сидит. Ему ж нельзя это… — Леонтий приподнял стаканчик с водкой.

— Да в ней ли дело?! Пусть пообедает, помянет Васю. Чего он там сторожит? Не угонют ваши машины…

С этими словами Овчаров трусцой выбежал во двор и привел долговязого паренька. Паренек поздоровался, сел в уголке и молча принялся за борщ.

После второго стаканчика Леонтий Баев покраснел, расстегнул ворот сорочки, ослабил галстук. Овчаров, сидевший напротив, то и дело подвигал в его сторону то одно, то другое кушанье, услужливо и пытливо заглядывал ему в лицо, норовя угадать желание и как бы прочесть ответ на свои немые вопросы. Баев будто догадывался, что от него надо старику, и не переставал твердить:

— Спасибо, дядь Гриш. Все хорошо, спасибо…

Ел Леонтий Баев медленно, без всякого аппетита. Казалось, внимание и усилие направлялось к тому, чтобы красиво взять ложку и, не торопясь, красиво отправить ее в рот. Казалось, он не ест, а лишь показывает, как надо есть. Возможно, этим Леонтий и озадачивал хозяина дома.

Кочкин, наоборот, был ненасытен, как кролик. Даже разговаривая, он без конца что-то грыз, обсасывал. Ел и пил все подряд, а Пологов сидел рядом и терпеливо ждал, когда Федор устанет есть и освободится для разговора.

Он уже начал терять всякие надежды, но тут Кочкин повернулся к нему и одной грубовато-искренней фразой оправдался:

— Понимаешь, с утра не жрал! — доверительно шепнул он и, отодвинув с колен чистый рушник, вытер руки о замасленный комбинезон. — Провозился с этой таратайкой. Коробка передач барахлила. Теперь — порядочек.

— Ты хоть переоделся бы. Не в ремонтный цех же ехал, — вдруг неожиданно для себя жестко шепнул Пологов.

— Конечно, неудобно, — согласился Кочкин. — Но, понимаешь… Коробку собрал, а тут гидравлика опять же, пока жидкости подлил… Впрочем, ты не гляди на меня, на одежду. Я — рабочий. Я запросто.

— А что — в конструкторы не вышел? — задетый смутной фальшью его слов, спросил Пологов. — Тебя еще в школе Туполевым называли.