Окалина

— Вот я все думаю: ну что в мире изменилось бы, доберись мы в тот колхоз днем раньше, днем позже? Велика ли разница? — спрашивал парень, обращаясь ко всем сразу. — Допустим, опоздали бы, так причина на то была, оправдание. А Василий Григорьевич вроде не понимал этого.

— Он понимал, — энергично сказал Пологов. — Просто не хотел опаздывать, когда можно не опоздать.

— Во, точно. Он такой. — Лицо черноглазого осветилось. Нескладно и сбивчиво он продолжал: — Пять лет с ним работал я. Ну что? Вроде бы знаю его. Да? Это в душе. Но словом сказать не могу. Он… Знаете, он… очень простой… очень простой.

— Простота, она хуже воровства. Был бы похитрее, можа, и цел был, — заметил дед Егор.

— Почему так: чаще гибнут хорошие люди, а разная тварь живет себе припеваючи? — стихии возмущением спросил Михаил.

— А хороший человек не только людям, но и богу надобен, — сказал Егор. Он сытно отобедал и подремывал сидя. — Богу-то тоже хороших людей подавай… Но Васильку небось везде хорошо будет, его и там все уважать станут, — чуть погодя, серьезно рассудил он, ткнув пальцем в потолок.

— Я тут, в соседях, пятый год… — сказал однорукий мужчина, сидевший рядом с Овчаровым, прикрыл глаза ладонью, провел ею по чисто выбритому подбородку, вспоминая. — Одно время мы совсем измучились с шоферней. Вжикают и вжикают мимо окон. Птицу давят, ребятишек пугают. Бесами носятся по нашей улице. А ведь знают, стервецы, что дорога-то вон где. Но им объехать деревню лень. И вот шныряют в нашу улочку. Сперва мы бревно поперек дороги бросили — не помогло… Камней наложили — протаранили. Я Васе говорю: «Уйми ты своих шалопутов, прикажи, чтоб не озорничали». А он мне: «Я побеседую в автоколонне, только здесь не одни наши водители ездят, а всякие, кому не лень». Поставили столбик с автодорожным знаком «Проезд запрещен». Вроде б нашли укорот, да ненадолго. Снова зашныряли машины, у Гаврюшиных телка сбили. Собрались мужики и решили: выкопаем канаву поперек улицы. Но не все согласились. Что ж, говорят, мы себя от мира отрежем? Ни проехать, ни пройти. И вот в позапрошлую осень встал я как-то рано утром. Гляжу: Вася ямки копает, деревца в них сажает. Стал помогать ему. Помню: в конце работы Вася пот с лица вытирает и спрашивает меня: «Как думаешь, дядь Вань, найдется ли такой, что на живые березки попрет?» А теперь, гляди-ка, какая аллейка!

— Не зря говорят: человек, вырастивший дерево, не умирает. Как это символично звучит сейчас, — глянув в окно, заговорил Леонтий Баев. Чуть погодя, он обратился к Оле: — Да посиди ты с нами, Олюшка. Ну прямо закормила всех…

— Сейчас, сейчас, — хрипловатым, затомленным голосом ответила Оля, убирая все лишнее со стола.

— А ты, Леонтий, посолидничал, — заискивающе сказал дед Егор. — И Веруня тоже похорошела.

— Потолстела, — бесстрастно уточнил Баев.

— А чего ж костьми-то громыхать, — оправдал зардевшуюся Верочку Кочкин. — Как это там в анекдоте? «На костях мы и в гробу належимся».

Кочкин немного смутился от собственных слов.

— У нас профессор Садковский недавно в Англии побывал, — сказал Баев. — Есть, говорит, там такой обычай: если жена нарушит общепринятый габарит внешности, то есть растолстеет, супруг смело может завести себе любовницу. Закон на его стороне. Потому-то англичанки в меру едят и до сорока пяти выглядят как девочки.

— Во. Слышишь, Верочка, в оба гляди. — Кочкин хохотнул. — Заведет Леонтий малогабаритную.

— Да уж чего, чего, а глядеть-то она умеет. Ревнива до смерти: остановись у телеграфного столба, поговори с ним пять минут — она и столб спилит.

За столом робко засмеялись.

— Ты на себя погляди. Разъезжаешься по швам, — необидно съязвила Верочка.

— Хочу, чтоб на земле меня стало больше, — сказал Леонтий и широко улыбнулся, щеки его округлились, заблестели. — Горе мне с тобой, Верочка, — покачал он головой, явно рисуясь.

От этого разговора Пологову стало неловко. Снова потянулись воспоминания о Васе, который для него не умер, не ушел из жизни, а был рядом, жил в нем, как лучшая часть его самого. И многое из того, что порой им недооценивалось в Васе, что было неприятно в нем, теперь понималось иначе. Когда у Пологова вышла первая книга фантастики под названием «Зов планктона», Вася купил десятка два этих нарядных книжечек и в радостной спешке раздарил близким и знакомым. С гордостью говорил всем, что написал ее не кто-нибудь, а Димка Пологов, его извечный друг. В книге рассказывалось о загрязнении океанов и морей дизельным топливом и другими нефтепродуктами. Задыхались рыбы и подводный растительный мир. Их гибель предотвращал ученый-химик, открывающий способ очистки вод. Но появились люди, которым это открытие мешало богатеть. Завязывалась борьба…

— А почему ты написал об этом? О море-океане? — спросил однажды у Пологова Вася.

Тот усмехнулся, молча пожал плечами.

— Ты бывал на море? — допытывался Вася.

— Нет, не пришлось — ответил Пологов.