Окалина

— Это и видно. Море у тебя, понимаешь, какое-то протезное. Без запаха, как дистиллированная вода, которую шоферы в аккумуляторы заливают. Ты извини, Дим, я от души, как матрос… Я же три года на Балтике плавал… Море! Оно, знаешь…

— Наладил: море, море. Не нравится книга — так и скажи! — вспыхнул Пологов. — Это же фантастика. Тут главное — идея, мысль, проблема. Хочешь запахов и цвета — смотри Айвазовского, читай Грина.

— Да ты погоди, не горячись, Мить. Книжка твоя хорошая, в нашей библиотеке читают ее охотно. Только я никак не пойму, зачем ты взялся писать о море, если его не видел.

— Жюль Верн не был моряком, а все его книги о море, — защищался Пологов.

— Да не об этом я, Мить… Понимаешь, не узнал я тебя в этой книжке. Ее мог написать какой-нибудь другой человек. Ты же русский парень, из села, от земли… А в повести действуют разные Гарри, Джорджи, Брэки… Говорят как роботы. Все на одну колодку. Живого словца не услышишь.

— Ну, знаешь! — Пологову хотелось оборвать разговор. Он мог смириться с любой критикой друга, лишь бы тот не задевал его творческого самолюбия. — Надо же понимать! В повести показан не сегодняшний век. Откуда нам знать, как люди будут говорить лет через сто…

Разговор этот частенько вспоминался Пологову, даже помешал ему взяться за вторую фантастическую повесть. Он понял, что живет одной жизнью, настоящей, а пишет про другую, ненастоящую, будто подменяет себя из опасения, что правда его нынешней жизни, содержание и искренность души будут менее интересны и нужны людям.

— Митрий Сергеич, аль задремал? — услышал Пологов голос деда Егора.

— Он сюжеты разрабатывает. — Кочкин с улыбкой взглянул на Пологова. — Возьмет да напишет о нас. Хотя что о нас писать? Люди мы средние: и вперед не лезем и сзади не плетемся.

Пологов натянуто улыбнулся, согнал с лица задумчивость. Мимо проходила Олюшка. Он взял ее за руку.

— Отдохнула бы. Посиди с нами, — сказал он. А когда она села рядом, неловко и надолго замолчал.

Обо всем, кажется, они переговорили, все обсудили в семье Василия. А главное, каждое слово свое Пологов подкреплял делом. В собесе поторопил оформить пенсию Андрюше. Похлопотал насчет оградки и вместе с шоферами установил ее, а затем покрасил. Недавно возле могилы посадили с Олюшкой сирень. Пологов сам догадывался, а порой спрашивал у Овчаровых о том, чем и как, в каком деле он может помочь им, и когда такое дело находилось, бросал свои занятия и спешил выполнить его. Но все эти старания, мелкие услуги лишь частично снимали с него ощущение вины перед Васей.

Он начинал понимать, что окончательное оправдание, искупление себе надо искать не в этом, а в чем-то гораздо более существенном.

— Как живете, Олюшка? — спросил он, лишь бы не молчать.

— Живем… Надо жить, — бесцветным голосом ответила она. — Мама хворает. Да Андрейка без конца: «Где папа?» Сказать — не поверит. Тут бабка одна пробовала объяснить. Так он и слушать не захотел. «Мой папа сильный, а в ямку стареньких кладут». — Оля замолчала, а потом, нервно перебирая пальцы маленьких крепких рук, с тоскливым возмущением тихо сказала: — Ох, вечно ему больше всех было надо! А чем кончилось? Только нас и себя наказал.

Пологов не впервые слышал, как Олюшка посмертно обвиняла Васю в неосмотрительности, жалостливо ругала его, словно возмущалась заодно и своей судьбой: она выросла в детдоме, и вот теперь, считай, снова сирота. Пологов почему-то не мог спокойно слушать ее и смотреть ей в глаза. Ведь коли Вася виноват перед Олюшкой, значит, и он, Пологов, виноват.

— А я только таким его и знаю. Да и тебе другим он вряд ли бы понравился, — сказал Пологов.

— Да, такой уж он… — со вздохом кивнула Олюшка.

За столом между тем говорили на житейские темы.

— Ну что, по-вашему, главное в человеческой судьбе? — Баев многозначительно оглядывал сидящих.

— Здоровьице, — крякнув, заявил дед Егор.

— Главное, хорошо пережевывать пищу, — весело съязвил Кочкин.

— Удача. Вот! — подытожил спор Баев и заговорил о науке, напомнил о своей диссертации.

…Пологов слышал, что выросла она, эта диссертация, из социологического очерка, опубликованного в областной газете. С помощью местных журналистов Баев углубил его, расширил, дотянул до научного труда. На примере одного колхоза он исследовал проблемы миграции сельской молодежи. После защиты закатил банкет в ресторане. Уже после второй рюмки один из сотрудников, сидевший рядом с Пологовым, вежливо стал иронизировать:

— Это не диссертация, а плакат… Боевичок… Миграция — это движение жизни. И никакими диссертациями ее не остановишь.

«Завидует!» — выгораживая друга, подумал Пологов…

— И скоко те плотют, Леонтий? — поинтересовался дед Егор.

Баев промолчал. За него ответил Кочкин:

— Двести пятьдесят. Кандидатская ставка. Как говорится, отдай — не греши. А там еще приработок. Он сразу в двух институтах преподает.