Окалина

— Да, трактористом работаю. И вот порой такое видишь, что никакой цветной телевизор тебе не покажет! Сказочная красота — на заре пахать. И небо, и земля такие нарядные, такие… молодые!.. Жалко, художника нет под рукой: ухватить бы ему этакую красоту, срисовать…

— Вот и пригласите художника в гости, покажите свою пашню, — посоветовал я.

— Так разве ж он поедет? Человек-то небось занятой… А я бы, мы бы рады… Вот адресок мой запишите. Оба приезжайте. Не пожалеете. Такой красоты, как в нашем Северном районе, нигде в Оренбуржье не сыскать. Леса, речки, степь — все у нас есть. Так приедете?

Я пообещал передать приглашение тракториста Николая Лукерина (так назвался молодой мужчина) художнику Федору Ивановичу Козелкову.

…Когда жатва в области подходила к концу и на полях зарокотали моторы тракторов, распахивающих жнивье, я собрался в дорогу и зашел за Козелковым. К несчастью, Федор Иванович поехать со мной не смог: в осеннюю пору его частенько подкарауливал и сваливал в постель старый радикулит. Недуг внезапно скрутил его и на этот раз.

В Северный район я поехал один. Точнее сказать, полетел на двухкрылом самолетике.

Три дня я пробыл в колхозе «Путь Ленина». Вернувшись в Оренбург, сел за бумагу и написал в газету очерк о трудовом подвиге Николая Лукерина.

Вот что я написал.

Поясница и шея будто закаменели, во рту пересохло от знойной духоты кабины и молчанья. Вглядываясь в рассветную мглу, Николай остановил трактор, сполоснул водицей горячее потное лицо и начал новое поле.

Он привычно разрезал его пополам. Побежали, легли за плугом прямые с черной гривой борозды. На краю загонки круто развернул трактор, на миг приподнятые над бурой стерней блеснули огненно, будто в горне раскаленные, лемеха и упали резко, вонзились ножами, таранно двинулись вперед, кроша чернозем на изворот.

Оранжевый огромноколесный гигант К-700, послушный ему, без натуги таскал за собой восьмилемешное орало, чернота пахотного поля расширялась, росла, жирные пласты земли глянцевито краснели под зоревым огнедышащим небом. Лицо, руки, стекло кабины заливал алый свет. Николай прикованно смотрел вперед, на линию стыковки пашни и желто-бурого полотна жнивья, машинально подруливал, оглядываясь на плуг.

«Один лоскуток остался. Еще пару кругов и — отпрягать», — уговаривал себя допахать начатую делянку и, отталкивая неотвязно липнувшую дрему, жестко проводил ладонью по лицу, словно смахивал усталость.

Когда заря погасла и небо прожгли звезды, он включил фары и допахал-таки поле.

Остановился, на мгновение закрыл глаза, откинулся на спинку сиденья.

Трактор мелко вздрагивал всем телом, устало пофыркивал, как наработавшийся мерин.

Николай выключил двигатель. И стало так оглушительно тихо, что некоторое время он сидел и ничего не слышал, в ушах тоненько позванивало: после рева трактора привыкал к тишине и звукам ночного поля.

Он вылез из кабины и, разминая затекшие ноги, прошелся вдоль борозды. Тминный хмельной дух свежей пашни хлынул в грудь, и у него тихонько, точно от кружки пива, закружилась голова. Пашня черным разливом уходила к горизонту и там терялась в мглисто-фосфорическом свете луны. Он смотрел на пашню и ему даже не верилось, что это он один столько наворочал. Взглянул на свои руки, на пыльные сапоги и улыбнулся, дивясь незнамо чему.

Зашагал к вагончику, проваливаясь в пух борозды.

В четыре часа утра он, как и задумал, открыл глаза. Короткий, но глубокий сон восстановил силы. На востоке исподволь алел, накаливался краешек неба. Над пашней стоял легкий розоватый туман, все вокруг: мелкие подсолнушки на обочине, сизые метелки полыни, осинник, пашня, туман, облака — застыло в сонном безветрии, в той зоревой напряженной неподвижности, когда кажется — крикни громко, и проснется вся земля, зашелестят листья на деревьях, затрезвонят жаворонки…

Разбудил землю мощный бас его трактора.

В девятом часу утра подъехал учетчик, Иван Федорович Сорокин, роготулькой своей обшагал, обмерил поле и, поздоровавшись с трактористом, сказал:

— Добираться до тебя, Михалыч, как до Микулы Селяниновича. Издали глядеть — вот он, а едешь, едешь… Скажи, возле осинника и здесь вчера ты пахал или с кем?

— Вдвоем.

— Ну, тогда ясно все. А то я обмерял: пятьдесят га! Слыхано ли?! Ну, а коль вдвоем — это можно. Как его… твоего напарника-новичка величать? Давай запишу.

— Вот он, родной, — ласково сказал тракторист и дружески похлопал по железному корпусу машины.

Учетчик, чтобы убить сомнения, тщательно обмерил пашню еще раз и помчался в правление колхоза с веселой новостью.

На другой день, после обеда, к полю, на котором он, молодой коммунист Николай Лукерин, вспахал свои пятьдесят гектаров зяби, приехал секретарь обкома. Вместе с председателем колхоза Михаилом Ивановичем Трубиным прошлись бороздой, на огляд и на ощупь проверяя качество пахоты. Оно было отличное. Пригласили Лукерина.

— Наверное, сутки не спал?

— Нет. По старинке теперь не работаем… И спал я, и ел, — добродушно улыбаясь, ответил Лукерин и, кивнув на трактор, добавил: — Разве с таким сладишь — не спавши, не евши?