Океан и небо

Не рассудит февраль.

Он умеет плевать, и воздух

его, кажется стойко грозным для вен и кожи;

он сжимается коркой льда, толщей неба в людях,

оборванными

оставляя стальные дни,

не нужных, глухих, бумажных

календарей.

06.02.16

Такие орбиты

Ты – боль и потребность, крайнего из моих

Безумств изученных. Падаю, словно с крыши.

Слетаю своей беспомощностью с орбит.

А там разберут, забудут, и просто спишут.

И верно же зыбко все столь, бери: «не дыши» —

Стиль времени до остановок, везущий нас.

А солнце печет внутри, в груди, как в печи,

И нет ничего. Лишь бы твой океан не погас.

И все убеждения – чушь, неразумная пыль;

Когда ощущение чувств до сожжения душ

И сухости вен. Заполняется дымом. Фитиль

Все тлеет. А я в самом центре дыма и стуж.

Уже не спасти. Не берись. Сутулится осень.

Ведь жизнь – мостовая; и кажется, надо бежать,

И, что нельзя оборачиваться. На восемь

Кого-то уже поставили опережать.

Это всё осень

Смотри! Это всё осень. Желтая и дрянная.

Её вой, как один нескончаемый, длинный день.

Сдирает с деревьев листы

и с меня листы, аж до ста. Но пока,

в каждом из них: «Кто ты? Кто ты? Где твои берега?»

Чёркаю. Чёрт, на «Люблю» ломается вся строка.

Это всё осень, якобы золотая.

Да, наблюдать забавно, когда твой кокон

прочен, и в нем ты бабочкой льёшь улыбки;

вечен. Ты ждешь таких же. Мои так зыбки.

И я скорее уже почернела, как лист,

от непогоды. Что ты… Это все осень. Осень, а не я.

Даже забавно мне наблюдать за ней,

как она разливается на «ха-ха».

Я каждый раз забываю перчатки и шарф.

Тянутся облака. Она

жёлтая и дрянная,

снова во мне разжигает свои паранойи;

это всё осень, якобы, золотая,

что я ощущаю присутствие

постоянно.

Строки осени

Сто строк

выплевывает мной проглоченный и всклоченный монолог,

прожеванный под сырость во мгле, не рушимой, в блиц

осени, тишиной, оставаясь во мне; не хватает лиц:

или сотен еще, или тысячи – ей не поправишь,

и под каждого не подстроишься из людей.

Это осень, еще одна осень, написанных глав, лишь

отличается тем, что я улыбаюсь

ей.

А, пускай, это будет не осень

А, пускай, это будет не осень, а новый взлет,

Новый занавес, рейс, да, попытка взобраться выше.

Это, вовсе, не боль, что мир рвет изнутри и скребёт,

Чтобы ты одичал и замерз на изломе крыши.

Это, вовсе, не так. Лишь простой объездной круиз,

Чуть туманнее берега, холоднее воды.

Не касание игл одиночества – это из-

Под лопаток виднеются крылья твоей свободы.

Они скоро совсем прорастут, расправляясь над

Тихим городом, что собирает воспоминания

В черновик, зарисовками улиц, почти без дат

На страницах, приобретая твои очертания.

Это, вовсе, не боль, что раскалывает и скребёт

Все основы и понимания, пеплом вышив.

Это точно уже не осень, а новый взлет,

Новый занавес, рейс, и попытка взобраться выше.

Высоковольтка

Оставьте меня, накрытую сентябрём,

Застывшую между абзацами – осень позволит.

Мне съёжиться бы биением под ребром,

Где-то под кожей, прокладывая пороли.

Под одеялами осени быть, и не сметь

Выглядывать. Они сами потом и схлынут.

Я – застекленная ртуть, безнадежная медь

Города рифм. В нем хребет безжалостно вынут.

Жадно пью кофе и скоро буду зависеть

От запаха зерен. В нем горечь – заряженный кольт,

Выстреливает: обгори, оботрись, порви сеть.

Губительная черта: осень – тысяча вольт.

Оставьте меня. Сентябрь – моя гряда.

Все давят дома и город осел в два тома.

Первые три разряда твои – ерунда,

Высоковольтки осени – точно кома.

Обрывая календари

Обрывая календари, будем падать вниз

Мы витринами. Сырость, погода… Уже пора?

И не масок уже, не прочерков. Вместо линз

Источаем моря и ежимся до утра.

Города зажимают тисками, немеют души,

Будто пулями пульс небосвода в сердца, не скрыть.

И по капле величие всё опадает в лужи.

Где летали , уже не летим, и не можем быть.

Но всё кажется это, что  холод, и боль, и вой,

Бесконечны, непобедимы и велики.

Но всё кажется это, что пеплом подошвы. Стой!

Мое солнце, свети! Мое солнце, еще свети!

Январь

Всё раскатистее над мостами. Как чистый мел,

Зарывается облаками седой январь.

Не прощается минус двадцать и грубость тел,

Лучше сразу по букве раздай меня и состарь.

Лучше сразу на дно зимовать и считать слои,

Леденеюще рыться, изнашивая плавник,

Обрастая трухой и тиной. Давай, лови

На крючок! Ведь вода всё равно не прощает крик.

Только небо и снег, что разменивают свой блеск.

Ничего, и они обесценятся, спрячут лоск.

Ничего, и они потеряют свой хруст и вес,

На зрачке помещая лишь пепел сгоревших проз.

К маю вывернем свои шляпы, тюки и клеть,

Осторожно звеня мизинцами, и на том

Мы простимся, простим и не будем слабеть и млеть

На дрейфующей льдине, которая держит дом.

Моим метелям

Декабрь. Пора.

Я буду гудеть, холодеть от несносного неба.

И может быть до заснеженного утра

я буду дышать у окна из стекла и снега,

я буду летать у окна из стекла и снега,

у твоего окна из стекла и снега,

и наметать, фонарями остывшими млея,

будто тебе я ветром и со двора

позавчера завьюжила, но не выжила.

Только мела и мела, ведь декабрь, пора.

Метелями за тебя простужена,

выжжена.

Снег

Стыло роняет небо меж окон, зим