Ох и трудная это забота - из берлоги тянуть бегемота. Книга 1

Реальность сразила наповал! Вместо призывов к бунту здесь чтили чистую поэзию и говорили о новом религиозном сознании. К знатокам поэзии Федотов себя не относил. Прочно забытый школьный курс, да пара случайно выученных стихотворений современников. Из этого ряда выбивалась песенная поэзия «у костра». Здесь Федотов был почти корифеем, но кому в этом мире такое интересно? Тем более он был далек от темы: «Интеграция индивидов, «мы» как субстанциональная основа» — таково было название сегодняшнего обсуждения.

Под нытье очередного прыщавого поэта в сознании всплыли издевательские строки Дольского:

  И как всегда индифферентны, многозначительно бедны.
  Российские интеллигенты, цвет умирающей страны.
  Умом Россию не охватишь, у ней особенная стать.
  Она глупа и не умыта, но есть чего поворовать.[1]

По ассоциации выстроилось: «В молодости Саша Дольский пел такие же сладенькие песенки, а новое время воспринял в штыки. Так же мурлычут здешние, а потом будут проклинать большевиков». Сделав столь неожиданное сравнение, Федотов почувствовал себя личностью неординарной. Почти знаковой фигурой. Это толкнуло по-новому посмотреть на собравшихся, благо народ все прибывал.

У противоположенной стены в кресле сидел устроитель салона Сологуб. Высокий, лысый, в роговых очках строгого школьного учителя, он таковым и являлся.

Рядом устроилась эпатажная молодая женщина. Черный жакет и ослепительно белая кофта с пышным жабо. Тонкая талия и длинные вызывающе открытые ноги фотомодели. Роскошная грива рыжих волос, живые глаза и ироническая улыбка подчеркивали — у стены сидит мурлыкающая пантера. От такой лучше держаться подальше.

— Корней, а кто эта дама в колготках? — Борис в очередной раз обратился к приставленному к нему молодому Корнею Чуковскому.

Термин колготки вызвал живейший мужской интерес. Пришлось объяснить, что в полумраке гостю привиделась «национальная чилийская одежда» — мини-юбка и колготки. Описывая эту прелесть, Борис очертил очаровательный женский зад. На самом деле эта часть незнакомки была украшена бриджами в обтяжку, но такие подробности Борис разглядел не сразу. Незнакомка носила звучное имя — Зинаида Гиппиус.

По тому, как на его жесты блеснули разъяренные глаза, Федотов понял, что пора сваливать, иначе есть риск отгрести по полной. Валить, правда, не хотелось — когда еще придется увидеть столько легендарных личностей.

— Господа, предлагаю устроить перекличку, — голос пантеры дал всем понять, что возражения не принимаются.

Первым откликнулся хозяин:

  Родился сын у бедняка.
  В избу вошла старуха злая.
  Тряслась костлявая рука,
  Седые космы разбирая.

  За повитухиной спиной

  Старуха к мальчику тянулась
  И вдруг уродливой рукой
  Слегка щеки его коснулась.

  Шепча невнятные слова,

  Она ушла, стуча клюкою.
  Никто не понял колдовства.
  Прошли года своей чредою.

  Сбылось веленье тайных слов:

  На свете встретил он печали,
  А счастье, радость и любовь
  От знака темного бежали.

Услышанная мистическая хрень вызвала из глубин памяти детский ужас. Борис вспомнил, как в страхе забивался под одеяло после бабушкиной колыбельной: «Тятя, тятя наши сети притащили мертвеца».

«Да они что тут все на голову трахнутые? Моей бабушке тогда было за семьдесят, но эти-то вроде еще в своем уме или…».

Додумать Борис не успел — эстафету подхватил Бальмонт. Выйдя в центр гостиной, он с чувством продекламировал:

  Я мечтою ловил уходящие тени,
  Уходящие тени погасавшего дня,
  Я на башню всходил, и дрожали ступени,
  И дрожали ступени под ногой у меня.

  И чем выше я шел, тем ясней рисовались,

  Тем ясней рисовались очертанья вдали,
  И какие-то звуки вдали раздавались,
  Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.

  Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,

  Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,
  И сияньем прощальным как будто ласкали,

Словно нежно ласкали отуманенный взор.

Едва отзвучала последняя строка, как раздался голос пантеры: