Ох уж эта Люся

Как и положено интеллигентному человеку, Павлик по совету бабушки решил начать с элементарного. Обзавелся справочниками и энциклопедиями, призванными просветить в вопросах пола, и вскоре преуспел. Юноша внимательно изучил отличия между мужчинами и женщинами по картинкам, прояснил для себя вопрос, откуда берутся дети, и усвоил ряд новых слов: «коитус», «фаллос», «вагина», «фрикции». Они, невзирая на столь низкую материю, звучали благородно, красиво и как-то очень строго, по-взрослому. А потому понравились Павлику гораздо больше, чем надписи в школьном мужском туалете. Читать юношеские граффити ему было стыдно, но и взгляд от них, вопиющих о страсти, оторвать было практически невозможно. Получалось что-то странное: тема преследовала измученного вопросами пола юношу, а слова-маркеры, как нарочно, попадались на каждом шагу! В читальном зале центральной городской библиотеки их можно было обнаружить вырезанными на отлакированных штанами и юбками скамейках. В автобусах и трамваях – выцарапанными на спинках металлических кресел. Да фактически не существовало таких мест, которых бы не касались эти вербальные, а порой и тщательно вырисованные гениталии.

Глядя на них, Павлик розовел, лоб его покрывался испариной, ладони становились мокрыми, даже дыхание менялось. Возбужденный юноша начинал сопеть, и перед глазами возникали одна за другой откровенные картины, подсмотренные не только в заборном, но и книжном варианте – японских гравюрах и индийских ведах.

Сидя на бабушкиной кухне, Павлуша рассуждал о прелестях семейной жизни, но обходил молчанием ту сторону отношений, о которой грезил ночами, представляя рядом с собой одну из тех, чьи снимки пасьянсом на столе раскладывала его наперсница. По категоричности оценок бабушка вполне могла возглавить не только ВМС страны, но и Третье отделение полиции, а также любое подразделение цензуры в самых разных отраслях жизни государства.

Главный цензор внимательно вглядывался в фотографию, потом – в Павлушу, потом – несколько минут в одну точку над головой у обожаемого внука и, кроме слова «кокотка», говорил окончательное: «Исключено». Павлик делал вид, что целиком и полностью согласен, провожал взглядом летящий в мусорное ведро снимок и с интонацией байронического героя ронял: «Как ты права! Если бы ты знала, как ты права…»

Обычно на столе из двадцати снимков оставалось не более трех. Причем необходимо отметить, что Павлик очевидно дурил бабушку, строя из себя сердцееда. Если бы старшая подруга изредка соотносила количество десятых классов в параллели с числом рецензируемых фотографий, она бы поняла, что рассказы об одноклассницах, которые рвутся к фотокамере, зажатой в руках мастера, – это миф.

На снимках были представлены лица тех, с кем ищущий пары внук очень часто и знаком не был. Скажем больше: не мог быть знаком по определению, так как часть фотографий воспроизводила утонченные лики актрис братских республик или дружественных заграничных государств. Павлик, выбирая «натуру», всегда был осторожен, не поддавался соблазну и не вносил в коллекцию Брижитт Бардо, Софи Лорен, Джину Лоллобриджиду и других девичьих кумиров. Их бы бабушка, безусловно, признала. А пока она безошибочно отбирала фотографии тех, кто мог бы составить пару будущему медицинскому гению. Вытянутые лошадиные лица, неровные, покрытые сыпью лбы и тяжелые косы, падающие на покатые плечи.

– Посмотри, Павлуша, какие глаза! (Снимок откладывался в сторону.) Добрые, преданные – сразу чувствуется воспитание.

Юноша чувствовал тоску, но марку держал:

– Глаза, конечно, изумительные. А если бы ты знала, какой характер!

– С лица, дорогой мой, воды не пить. Порода, воспитание и семья!

Чем руководствовалась бабушка, обращая взор Павлика к таким красавицам, сомнений не вызывало. Любовью и еще раз любовью. Когда-то она ограждала внука от дурного влияния станичных мальчишек, теперь – оберегала от разочарований. Рассуждала умудренная жизнью женщина примерно так: «чем безобразнее, тем преданнее», «чем скромнее, тем покладистее», «одинока, значит, разборчива». Так тщательно бабушка простраивала крепкий тыл своему любимцу. Привыкший ей доверять, Павлуша успокаивался, а вместе с ним успокаивалась и его бедная плоть. Поэтому перед отъездом в Одессу он был безмерно счастлив, когда узнал, что новый этап его новой, теперь самостоятельной, жизни пройдет под привычным патронажем Великого Кормчего.

Бабушкино решение отправиться вслед за внуком к Черному морю в семье приняли неоднозначно. Отец кричал на мать, мать – на дочь, а сам Павлик о бунте на семейном корабле даже не догадывался. Он готовился к выпускным экзаменам, лежа на бабушкином диване.