Ох уж эта Люся

Стоит ли сомневаться, что казачки эту женщину недолюбливали, зло о ней судачили и за глаза называли сумасшедшей?! И только редкие старожилы в станице помнили, какую она носила девичью фамилию, чья кровь течет в ее жилах и каким поголовьем скота обладала ее когда-то невероятно богатая семья. Но об этом старики тактично молчали, напуганные советским ураганом, промчавшимся столь разрушительно по донским степям. Молчал об этом и будущий адмирал, хотя прекрасно помнил картины иной жизни: богатой и очень элегантной.

Нет, бабушка Павлика не могла похвастаться дворянскими кровями или тем, что была незаконнорожденной дочерью блестящего офицера, воспылавшего страстью к аппетитной местной уроженке. Она имела чистую казачью родословную, но детство провела далеко от станицы – в самой Москве.

Отец ее служил в охране царя, квартировал в Кремле, и общалась юная москвичка с детьми потомственных офицеров, которые не задумывались о знатности рода. И если мать ее прилагала огромные усилия, чтобы соответствовать, то дочь хватала все на лету. Старшая часами изучала журналы мод, младшая интуитивно прикладывала нужную ленту. Старшая изнывала на уроках французского, смущалась, фальшивила, младшая – чирикала с легкостью. Старшая следила за речью, чтобы не дать диалектного «петуха», младшая изъяснялась стройно и правильно. В отличие от матери, она стала своей. Поэтому возвращение в станицу восприняла как ссылку, в то время как родители верили в судьбу и считали это возвращение подарком свыше – в Москве было неспокойно. О том, что стало с отцом и матерью потом, семейная история умалчивала, в чем оказалась повинна и сама бабушка. Напуганная жизнью, она предпочла забыть и о царской службе отца, и об уроках французского, и о ревущей по утрам скотине, численность которой вызывала зависть станичников. Замолчала, осела, но так и не стала родной в своей станице. А все из-за любви к шляпкам.

Можно представить, какие чувства вызывал Павлик у станичных пацанят, когда вместо «дай» говорил «вы позволите?», вместо «здорово» – полное «здравствуйте», вместо «пошел ты» – долгое «оставьте меня в покое, я не буду с вами связываться!». Станичным хлопцам было непонятно, зачем использовать носовой платок, если есть два пальца, мыть руки перед едой, если потом все равно бежать на улицу, делать уроки, когда можно списать, предупреждать об отсутствии, если это никому не интересно.

Никому, кроме Павликовой бабушки. Ее появления можно было ожидать в самый неподходящий момент. В результате мальчишки перестали брать Павлика с собой, чтобы не омрачать удовольствие от вольной жизни в донских степях.

Прозванный графом изгой тайком мучился, плакал (детская душа жаждала общения), но за вечерним чаепитием лицемерно декламировал:

– Мне абсолютно неинтересны эти люди. Они грубы и необразованны.

– Это плебеи, Павлуша, – резюмировала бабушка. – Тебе не стоит с ними проводить время.

Он его и не проводил. И не потому что не хотел, а потому что не хотели его. Не хотели белоснежной рубашки («Воротничок, Павлуша, у мужчины всегда должен быть свежим»), отглаженных брючек («Стрелки – это лицо мужчины»), вычищенных, отполированных ботинок («Чистая обувь – это твоя рекомендация в приличном доме»). Сначала над мальчиком издевались: сталкивали в грязь, осыпали пылью, пачкали, дразнили, кричали, мол, бабка твоя – чокнутая. Потом стали побивать, естественно, не следуя кодексу дуэлянтов. Павлика отлавливали, окружали плотным кольцом, толкали с рук на руки, опрокидывали на пыльную землю и дружно пинали ногами. А позже возненавидели и перестали обращать на него внимание вообще.

Будущий доктор трусом не был, от врагов не прятался, расплачиваясь за гонор (он считал его честью) то драной рубахой, то разбитым носом, то саднящими коленками. Павлик преодолевал одно унижение за другим, пока ему вконец не осточертело и он не задал главный вопрос своей жизни:

– А когда родители заберут меня к себе?

Вопрос телеграммой был переадресован перспективным инженерам-строителям, владельцам новой двухкомнатной квартиры и трехмесячной дочери Маши. Ответ пришел незамедлительно и был кратким: «Через год».

Когда ответную телеграмму составляла только мать Павлика, в ней были и другие слова: «сыночек», «наберись терпения», «пусть Машенька подрастет», «ищем хорошую школу», «папа ждет новую должность»… Отец счел предложенный текст слишком подробным и подредактировал его, придав форму, более соответствующую требованиям Министерства почтовых сообщений.

Бабушка в руки Павлику телеграмму не дала, а только лишь зачитала, добавив несуществующее «Целуем. Мама и папа». В глазах внука стояли слезы, все вокруг расплылось и задрожало.

– Павлуша, – заискивающе спросила бабушка. – Разве нам плохо вместе?

– Все хорошо, – выдавил сирота при живых родителях и попросил разрешения удалиться.