Ох уж эта Люся

В течение часа владелица шляпной коллекции стояла под дверью в комнату мальчика, прижав руки к груди и настороженно прислушиваясь к происходившему в закрытом от ее внимательного взгляда пространстве. За час она не услышала ни единого звука. К ужину мальчик вышел опрятно одетым, с воспаленными круглыми глазами и попросил свозить его в райцентр, проверить зрение.

– Тебя что-то беспокоит, Павлуша? Ты стал хуже видеть?

– Меня ничего не беспокоит, бабушка. Просто это принципиально.

Районный окулист ничего о пережитых стрессах ребенка не знал, но рецепт выписал, успокоив мальчика тем, что очки придадут ему солидности и основательности. Полку очкариков прибыло.

Много позже Люся с Павликом признаются друг другу, что не помнят себя без очков, – во всяком случае, все сохранившиеся детские фотографии убеждали их именно в этом.

Через год после злополучной телеграммы бабушка с внуком покинули станицу и переехали к месту жительства окончательно состоявшихся родителей. Семья воссоединилась; Павлику было отпущено ровно пять лет, чтобы научиться в ней жить. Все это время он смотрел сквозь стекла очков на быт семейства и, пытаясь забыть обиду предыдущих лет, учился быть вторым мужчиной в доме. За успешность процесса ручаться не приходится, но кое-что Павлик, безусловно, усвоил.

Так, стало понятно, что настоящий отец семейства – это тот, кого встречают разогретыми ароматными щами, окруженными сияющими приборами, в которых отражается праздничный свет люстры. Рядом – накрытая накрахмаленной салфеткой тарелка с хлебом и вынутая пятнадцать минут назад из почтового ящика газета, еще пахнущая типографской краской. Отсутствие хотя бы одного компонента в натюрморте могло привести к непоправимым последствиям: глава семьи суровел лицом, поворачивался спиной к столу и молча удалялся, всем своим видом демонстрируя неудовольствие, помноженное на искреннее недоумение.

Еще настоящим мужчиной, по мнению Павлика, был тот, словарь которого наполовину состоял из выражений «сказал – сделал», «я сказал», «это решать буду я», «что, значит, не успела (не успел)?», «твое мнение меня абсолютно не интересует», «я знаю, как правильно», «ты – последняя держава» и тому подобных. Глава семейства отличался от простых смертных еще и тем, что говорил, как на производственном совещании, а с особо непонятливыми легко срывался на крик.

Модель поведения, подсмотренная у отца и матери, легла Павлику на душу и определила жизненные ориентиры. Он хотел стать настоящим мужчиной, отцом семейства, хозяином, покровителем и богом в одном лице. Короче, Павлик рвался в семью. При этом, завидуя отцовскому положению, он не догадывался, какова истинная цена самоотверженного материнского служения. Юноша никогда не видел процесса передачи денег из рук в руки, не знал, когда у отца день зарплаты, и не задумывался, откуда это в квартире новая мебель, в гараже – двадцать первая «Волга», в шкафу – шуба, в палеховской шкатулке – колечко с изумрудом. Ему казалось, что… Да ничего ему не казалось! Павлик усвоил роль небожителя, поверил, что Земля вращается вокруг Солнца, а женщина – вокруг мужчины. Легких побед не искал и всякую девушку проверял на предмет способности к вращению. Система заданий тщательно разрабатывалась с бабушкиной помощью, равно как и отбраковывание конкурсанток.

Увлекавшийся фотографией десятиклассник, а потом студент Одесского медицинского института, Павлик запечатлевал каждую, положительно ответившую на его сопение. Не исключено, что именно его страсть к фотографии влекла к нему ни о чем не подозревавших моделей. Они с радостью позировали, принимая томные позы, не зная, какой жесткий кастинг ждет их впереди.

Томные позы рафинированная гимназистка, чей возраст перевалил за шестидесятилетний рубеж, не любила, усматривая в них объективную опасность для своего горячо любимого Павлуши.

– Кокотка, – объявляла она и брезгливо откладывала снимок в сторону.

А Павлику нравились именно кокотки. Их подсмотренные в журналах позы его странно волновали, а подведенные глаза заглядывали в такие бездны подсознания, что юноша утратил безмятежный сон. Он просто не догадывался, что делать с взбунтовавшейся плотью.

Родители, в отличие от бабушки, изменений в Павлике не замечали. Считали увальнем, недотепой, а отец вообще собирался поговорить с сыном по-мужски: парню скоро семнадцать, а он все с книжками и этим дурацким фотоаппаратом.

Если бы они знали, что именно благодаря этому дурацкому фотоаппарату Павлик обнаружил новый мир, полный соблазнов и обаяния, может быть, глупые мысли об откровенном разговоре отца с сыном не преследовали бы родителей.