Ох уж эта Люся

Девяностосемилетняя женщина страдала гипертонией и целым букетом кардиологических нарушений. Чтобы сделать объятия бабушки с букетом как можно более продолжительными по времени и безопасными по жизненным показаниям, Павлик составил график измерения давления и приема препаратов. Первой контрольной цифрой и были пресловутые шесть тридцать. До этого момента бабушке снились сны, в которых ей в основном являлись уже покойные родственники и знакомые. Там, в снах, она была отчаянно молода, здорова и счастлива.

Поднятая будильником, Света шаталась от недосыпа, но отцовский наказ выполняла неукоснительно. При тусклом свете ночника, чертыхаясь, она вызволяла из тесного дерматинового плена тонометр и склонялась над храпящим адмиралом. Бабушке снились ангелы и покойники, поэтому природа прикосновений сразу не распознавалась, и адмирал пугался от неизвестности.

Давление, как и положено в таких случаях, взмывало вверх, а сердце выскакивало из старческой груди. Бабка открывала глаза, не сразу понимая, кто перед ней, и жалобно стонала:

– Это ты што ль, Светка? А я думала, смерть за мной пришла.

Смерть в ночной рубашке записывала в тетрадь показания тонометра, а потом вкладывала старухе в рот приготовленную на случай стремительного повышения давления таблетку:

– Давай, бабуль, пососи – полегчает.

Бабуля начинала интенсивно причмокивать и, подобно младенцу, погружалась в сон, полный взлетов и падений. Миссия была выполнена. Бабушка в очередной раз осталась жива. А Павлик по-прежнему настаивал на отметке шесть тридцать, так как, уверял он, «для полноты картины заболевания это принципиально». И совсем неважно, что каждое утро, ровно в шесть тридцать, Павлуша мог остаться круглым сиротой.

Но пока судьба оставалась к нему милостлива и не лишала главного якоря. Пожалуй, здесь вполне можно от ироничного тона и отойти. Во всяком случае, именно так делала Люся, когда рассказывала об искренней привязанности экс-супруга к бабушке. Мало того, Петрова демонстрировала уважение и понимание странных на первых взгляд отношений. Кому, как не ей, было знать, что такое отсутствие родителей, полной семьи, отсутствие детства.

Конечно, у Павлика была своя история. Конечно, грустная. Но с хорошим концом.

Студенческое дитя, плод незапланированной беременности, вызывало у своих родителей не трогательную любовь, а то отчаяние, какое обычно испытывает пассажир, который смотрит вслед набирающему ход поезду, уплывающему лайнеру, улетающему самолету. Видишь – а не достать. Так и им, казалось, уже не достать из рук декана красного диплома, выгодного распределения и денежного благополучия. На карту было поставлено счастье молодой семьи, собирающейся всего в этой жизни добиться собственными силами. Но рассчитывать на успех молодожены могли только при одном условии. Вернее, при отсутствии такового. Родить Павлика обратно не позволяла природа. Материнско-отцовская нежность разливалась по общаговской комнатенке только во время крепкого детского сна. А в остальное время орущий младенец заставлял юную мамашу метаться от стены к стене и с неподдельным интересом выглядывать в окно четвертого этажа. Назовите это послеродовой депрессией, хроническим недосыпанием, астеническим синдромом – все будет правильно. Мать будущего медицинского светила диагностировала экзистенциальный кризис и, заручившись поддержкой мужа, отправилась к той, что реально могла спасти и ребенка, и его родителей-карьеристов. Так волею судьбы Павлик оказался не в «далеких степях Забайкалья», но в степях Придонья, по соседству со знаменитой шолоховской усадьбой в Вешенской. И держали его, оравшего благим матом, руки донской казачки, уверенно стоявшей на земле.

Внешность ее, как это выяснится через довольно короткое время, была тем лекалом, по которому стремившиеся к славе родители малыша лепили общее выражение лица сынишки. Не хватало только ржаных усов-щетки, но ведь и у Павлика они не сразу выросли. Не имелось и столь характерного для донских казачек роскошного тела, обряженного в трещащую по швам кофточку с рядом пуговиц и утянутую в условной талии юбку. Бабушка Павлика была суховата, голову платком не покрывала – все более шляпками, чем и доводила станичников до истерики. Еще она никогда не лузгала семечек, не кричала с улицы на улицу, говорила тихо, на классическом русском литературном языке, и щедро сыпала французскими словами и выражениями. Не было у нее на столе и общей миски: еду накладывали на кухне, красиво распределяли по тарелкам и только потом выносили к столу, на котором были разложены серебряные приборы.