Ох уж эта Люся

– Я с пациентов денег не беру, – с гордостью заявлял он Люсе, неоднократно предлагавшей экс-мужу организовать частную практику.

– С пациентов – нет. Ты берешь их с меня, – парировала она ему.

– Это совсем другое, – не успокаивался Павлик. – Моя врачебная совесть чиста.

– Моя – тоже, – отстаивала бывшая супруга свою жизненную позицию.

Павлик не спорил. Жить за спиной у Петровой было удобно: даже не приходилось приспосабливаться, так как ее никогда не было дома. И даже если она появлялась, то оставалась исключительно в зоне действия стационарного и сотового телефонов. Иногда Павлик подключался к ее беседам с пациентами: корректировал назначения и давал дельные советы. Люся ими никогда не пренебрегала, потому что была высокого мнения о профессиональных качествах бывшего мужа. Зато о качествах человеческих предпочитала молчать и только в разговоре с близкой подругой срывалась: «Достал!»

В «достал» верилось легко. Павлик был фанатично педантичен, но при этом удивительно рассеян. Это его свойство в первую очередь сказывалось на отношении к бывшей жене и детям. Так, выполняя очередное Люсино задание, экс-супруг с легкостью забывал в маршрутке только что отремонтированные в мастерской женины сапоги. Вопрос, как такое могло случиться, в смущение Павлика не ввергал. Наоборот, заставлял расправить плечи, гордо зафиксировать на них голову, вытаращить и так круглые глаза и вызывающе спросить:

– Ты думаешь, дела бывают только у тебя?

Какая связь между «делами» и Люсиными сапогами, сразу усвоить не представлялось возможным. Но доктор не отчаивался и продолжал методично вдалбливать рассвирепевшей Петровой:

– Что ты о себе возомнила? Я не сапожник!

– Ты не сапожник, ты растяпа.

– Я не растяпа, я занятой человек!

– Ты занятой растяпа. Из-за тебя я осталась разутой. Это были мои единственные зимние сапоги.

– Чего ты хочешь, Люся? Чтобы я, занятой человек, искал твои сапоги?

– Но ведь ты их потерял?

– Но ведь это я их отремонтировал?

– Их отремонтировал сапожник, в мастерскую их я принесла собственноручно, ты их только забрал. Забрал и потерял.

– Я не вижу в этом ничего ужасного. Ты всегда раздуваешь проблему на пустом месте!

Павлик начинал заводиться, багровел и, отчаянно картавя, переходил на крик:

– На пустом месте! Из ничего! Если бы я потерял ключи от квартиры!

– Я заказала бы новые, – отрезала Люся и замолкала.

– Вот и купи себе новые сапоги, – брал реванш Павлик. – Купи себе новые сапоги и не смей мной помыкать! Ты вообще мне должна быть по гроб жизни благодарна! – буквально визжал разжалованный в холостяки экс-супруг.

«Где-то я уже это слышала», – припоминала Петрова и запиралась у себя в комнате, уже не боясь, что бывший муж в нее ворвется. Павлик делал перед дверью несколько невообразимых па, громко сопел, а потом, в очередной раз обвинив Люсю в черной неблагодарности, включал на всю громкость старый цветной телевизор. Петрова от неожиданности вздрагивала и начинала дышать.

О чем еще с легкостью забывал Павлик? О днях рождения детей. О том, что красавицу дочь, незамужнюю, нежную Розу, неплохо было бы встретить вечером на остановке, так как путь ее лежал через рабоче-крестьянскую слободу – могли напасть, обидеть, изувечить.

– Она меня не спрашивала, когда собиралась гулять вечером.

– Павлик, она взрослая девочка. Она и не должна тебя об этом спрашивать.

– Тогда чего ты хочешь, Люся? Чтобы я, занятой человек, бросил все свои дела и помчался в ночь встречать эту взрослую девочку?

– Она твоя дочь, Павлик.

– Твоя тоже. Это все твое дурное воспитание. Какая необходимость вообще ходить вечерами на улицу?!

– Слушай, неужели тебе не страшно, как она доберется до дома?

Павлик в ответ молчал.

Люся открывала рот и закрывала, так и не сумев изречь самого главного. Зато надевала поверх домашнего халата пальто и неслась сломя голову к остановке, навстречу своей взрослой девочке. Родом из шахтерской слободы, Петрова безумно боялась темноты, пьяных, но выбирала для лица самое бесстрашное выражение и делала вид, что не существует более приятного занятия, чем прогулка по ночным дворам. Это уже потом, когда Люся стала неплохо зарабатывать, легко было настаивать на такси и на провожатых. Но даже в условиях относительного материально-экономического процветания мать Петрова металась от окна к окну и прислушивалась к шагам на лестнице.

Еще Павлик с легкостью забывал и о дневном сне собственной внучки – несчастного ребенка, неожиданно решившего появиться на свет раньше положенного срока. Это не вызвало трепетной радости у медперсонала, и в результате обезумевшей от горя матери сообщили об отсутствии перспектив излечения и рационально предложили снять с себя ответственность. С себя – на интернат для неполноценных детей.

В результате ребенка окружили заботой, лаской и стали ему служить.

Служба представляла собой борьбу за выживание и адаптацию, и только Павлик, верный принципам, шипел в дочернее ухо:

– Тебе говорили, что ребенок бесперспективный.

– Это мой ребенок, – сопротивлялась старшая дочь.