Ох уж эта Люся

– Государство обязано облегчить жизнь матери, – настаивал профессиональный гуманист, но себя, видимо, с государством не идентифицировал.

Включал во время драгоценного дневного сна внучки радио, бухающую газовую колонку, телефон, заблаговременно отключенный несчастной матерью («Вдруг мне позвонят?»), и ставил на газ чайник со свистком.

– Папа! – кричала дочь. – Я же тебя просила не приходить, когда она спит.

– Кому я мешаю? – басом отвечал Павлик.

– Ты мне мешаешь, ей мешаешь, – захлебывалась молодая мамаша.

– Я не могу вам мешать, потому что здесь мой дом, здесь живет моя бабушка. Это вы здесь в гостях.

Девяностосемилетняя бабушка, услышав родной голос, вскакивала с кровати (хотя в остальное время демонстрировала окружающим, как труден этот невыносимый подъем) и втискивалась в и без того маленькую кухню.

– Павлуша, ты здесь? – подрагивала она головой и щурилась.

– Здесь, бабушка. Как ты, дорогая? – Гость галантно поднимался навстречу.

– А к Светке опять Женька приходил. Ты бы поговорил с ней, Павлуша, ведь она мать.

Светки как будто в кухне не было. В разговор вступали исключительно благородные особы.

– Какое у тебя давление сегодня?

– А кто же мне его померил-то, Павлуша? – лицемерно вопрошала старая плутовка.

Света не успевала сказать и слова в свою защиту, как бабушка глубокомысленно изрекала:

– За грехи, Павлуша. За грехи мои тяжкие доживать в позоре.

Затем из ее глаза (когда левого, когда правого) скатывалась скупая слеза, и старуха, кряхтя, поднималась с табурета.

– Хоть бы ты его померил, что ли?

Эта фраза, безусловно, не являлась руководством к действию, и старая лицемерка прекрасно об этом знала. Эта фраза была эквивалентом артиллерийскому «пли!». И оно не заставляло себя ждать, выстреливая по Светке огненной очередью.

Павлик багровел, вскакивал, всплескивал руками, снова садился, набирал в легкие побольше воздуха и начинал орать:

– Ты неблагодарный, безответственный человек! Ты нарушаешь все законы человеческого общежития! Разве это трудно?! Ну скажи мне: разве это трудно несколько раз в день померить давление пожилому человеку?! Это моя бабушка! Ты живешь в ее квартире, в моей квартире! Ты просто обязана быть к ней внимательной…

Брызги слюны из перекошенного рта летели в разные стороны: Светке в лицо, в тарелку с недоеденным супом, на усыпанный крошками стол да, наконец, просто в воздух. Павлик то вскакивал, то садился. Тыкал в дочь пальцем, отчаянно жестикулировал и выкатывал глаза. Девяностосемилетний адмирал был очень доволен ходом военных действий. Однако старуха забывала, что яблоко от яблони недалеко падает.

Если Павлик краснел, то Светлана бледнела. Если отец орал, то дочь говорила сквозь зубы нарочито тихо. Если он суматошно метался по кухне, то она стояла на одном месте, как вкопанная.

– Теперь… слушай меня. Во-первых, прекрати орать, ты разбудишь Алису. Во-вторых, я измеряла ей давление, она просто забыла. В-третьих…

– Сколько раз?

– Как обычно.

– И утром?

– И утром.

– Все равно ты недостаточно внимательна к ней.

– Мне есть о ком позаботиться. Я не высыпаюсь – Алиса ночами играет.

– Тебя никто не заставлял ее рожать.

И вот тут терпение покидало Светлану, и она тоже переходила на крик, забыв о спящей дочери:

– Прекрати меня упрекать! Моя жизнь тебя не касается! Ни моя, ни Алисина. Мне двадцать пять лет…

– Это не дает тебе права пренебрегать своими прямыми обязанностями: четыре раза измерять бабушке давление.

– Моя обязанность – заботиться об Алисе, а не о твоей старой дуре!

В этот момент начиналась ария «старой дуры»:

– Видишь, Павлуша, ты думаешь, я тебя обманываю? Обзывает меня по-всякому, кобелей водит, утром спать не дает!

Последняя жалоба адмирала в халате вызывала гомерический Светкин хохот:

– Слышал?! Что я тебе говорила?

Тут Павлик хватал дочь за рукав и начинал шипеть:

– Она пожилой человек. Ей девяносто семь лет. За ней нужно постоянное наблюдение, контроль.

– Что ты говоришь ей, Павлуша?

– Все хорошо, бабушка.

– Скажи ей, Христа ради, пусть не будит меня так рано!

Светка хохотала – это была очевидная победа. Павлик чувствовал себя по-другому, но позиций не сдавал. Отправив возопившего о помощи адмирала в комнату, он мужественно доигрывал свою партию:

– Как доктор я настаиваю, чтобы ты измеряла бабушке давление в шесть тридцать.

– Да хоть каждый час, все равно ночью не сплю!

– Прекрати передергивать! Это не шутки! Это принципиально!

Ох уж эти принципы! Когда дело касалось бабушки, Павлик становился непоколебим, как скала. Преданный внук буквально держал свои чуткие докторские пальцы на пульсе у той, кому он единственно считал себя обязанным.

– Она меня вырастила, выучила, – не без пафоса в голосе декларировал он, пряча увлажнившиеся глаза-пуговицы.

В общем, намерения у Павлика были самые благородные. А они, естественно, ведут сами знаете куда.

Шанс отправиться именно в это место выпадал бабушке каждое утро ровно в шесть тридцать. И предоставлял его не кто иной, как самый верный, любящий и заботливый внук-доктор.