Охота

Внутри все кипело. Слезы смешивались с желчью, со слюнями и пузырились на губах Джона. Он прижался одной щекой к прохладной почве, словно к плечу матери, ища поддержки.

Женщина, заменившая ему мать, обращавшая на него всю любовь до того дня, как не потеряла рассудок, привалилась к старому покосившему забору и что-то бормотала себе под нос. Джон хотел прижаться к ней. Они были двумя раненными душами, которым суждено исчезнуть. Они прикоснутся друг к другу, вернувшись в детство, и лягут в канаву ко всем остальным. Отбросам. Грязным поросятам.

После того, как Мэгги оторвала руку Риты, требовалась новая жертва. Замена старой, израненной, не способной к борьбе. Эмма Пратт подходила как никто лучше. Брошенная. Бедная. Ищущая любви девчонка.

– Полгода назад мы заключили договор. Моя жизнь в обмен на последний забег. Охота должна закончиться. Я должен был припугнуть тебя, а затем притащить сюда, – продолжал Канн. – В конечном счете, так все и вышло.

Из ноздрей Джона вырывалась жгучая обида. Последние детали вставали на свое место, и он наконец все понял.

– Когда я видел, как ты боишься собственной тени, я ликовал. Словно вернувшись в те времена, когда ты спал со свиньями, я наслаждался этим. Бесценно, видеть, как зверь мечется в ловушке, как он пытается выбраться из нее, осознавая близость смерти.

Две фигуры смотрели на Джона. Они словно держали его ледяным взглядом.

– Меня всегда поражало это, Джон, – сказал Роберт. – Как люди, не имеющие ничего, кроме следов от обуви, боятся смерти. Вы должны быть благодарны ей! Вот он ваш шанс, вот возможность обрести нечто! – великан взял небольшую паузу, как бы собираясь с мыслями, чтобы сказать: Рита всегда хотела двоих сыновей. Канн вырос, и играть с ним было уже не так весело. Нам предложили тебя как свежатину. Прошло пару дней после твоего появления в приюте, а тебя уже избили. Рита тут же собрала все бумаги. Ты был таким нежным, вечно лип к мамочке… Всегда возбуждал аппетит.

Фигуры застыли. Слова становились горячими, так что их приходилось остужать, переваривая в груди.

– Скажи ему, Канн.

Высокий, почти такой же высокий как отец, мальчик въелся глазами в Джона.

– Моя мать вместо того чтобы сгореть в один миг, тлеет большую часть жизни. И я чувствую, как огонь перекинулся на меня. Я обречен на ту же судьбу, понимаешь? Я болен не меньше матери. А может быть, куда больше. Те таблетки, что мы принимали в детстве, молоко… Из-за них мы не чувствуем вкуса пищи, не чувствуем вкус жизни. Мы все больны, Джон. – Канн мямлил, боясь произнести главное. – Я думал, все будет иначе! Я смотрел на тебя… Ты был таким… Тебе было нечего терять, Джон!

Роберт схватил сына за воротник, сжав лошадиные зубы:

– Вздумал тут плакаться? Не будь таким же жалким, как эти отбросы! Ты помнишь? А, Канн? Помнишь те отбросы, которые я показал тебе в лесу? Ляжешь с ними в один ряд, если не соберешься!

Стоило дернуть за ниточку, и Канн сжал скулы так, что те едва не распороли щеки, сдерживаясь, чтобы не шмыгнуть носом. Из правой ноздри потекла прозрачная жидкость, но отец не заметил.

– Нужно было обрубить все концы, Джон… Нас ничто не должно связывать с миром. Так будет легче потерять жизнь. А мне – начать жизнь сначала.

Сердце колотилось. У него был озноб. Джон плакал, не пытаясь быть тише. Канн сжал кулаки, и слова высеклись искрой:

– Это я убил Монику, Джон!

То, что произошло в следующую секунду, лучше всего рассказала бы Рита. Когда Джон вскочил и протаранил эту сволочь, они рухнули прямо к ее ногам, пролетев несколько метров. Никто не мог объяснить, откуда в нем взялось столько сил, зато все услышали хруст ребер Канна.

– Сука!

Джон поднимал и опускал голову.

– Тварь!

Он поднимал и опускал голову, разбивая нос брата в одну большую кляксу.

– Ненавижу тебя!

Лицо Канна превратилось в кровавое месиво. Он смотрел вверх, на то, как солнце отрывает пиксели, чтобы занять другие. Он видел, как пролетают птицы, чувствовал легкий ветерок, свежесть утренней почвы. Мальчик лежал в густой траве, среди дикой природы, и чувствовал себя ее частью. Лишь иногда обзор закрывало исказившееся лицо брата. Джон стирал себе память вместе с лицом этого ублюдка. Он врезался со всей силой, пока вместо левого глаза не увидел лопнувший пузырь. Сука! Гребанная сука!

Джон упал на бок, ощутив боль во всем теле. Запястья и щиколотки жгло адским пламенем, в груди бурлило что-то вроде котла, наполненного болью, кристальной ненавистью и щепоткой рвоты, вырвавшейся из чана.

– Он обещал пощадить меня, если я сделаю это.

Голос был тихим. Предсмертным.

– В тот день… – Канн захрипел и откашлялся. – Он подошел ко мне и сказал: «Я буду целиться выше». Ты был его единственной целью.

Роберт стоял над ними как грифон, выслушивающий последние слова трупов. Камень. Ни одной эмоции.

– Охота должна закончиться, Джон, – он снова зашелся кашлем. Кровь из носа и глаза сочилась между сухих губ. – Прости. Я так боялся. Я так боялся потерять мать. Она впервые любила меня. По-настоящему. Я думал, что и в этот раз он меня пощадит.