Охота на Гитлера

– Вот это то, о чем мы говорили! Вы не хотите, чтобы я думал – вы хотите, чтобы я верил! А я заранее знаю все, что мне скажут на любом партийном собрании, на любом выступлении наших лидеров. Вы знаете, мне скучно. И не мне одному, я думаю. Потому что пищи для ума нет, вы бьете только по очень примитивным эмоциям: смех, страх, ненависть. А покажите мне что-нибудь уровня "Броненосца Потемкина" или хотя бы "Триумфа воли" – и я пойду за вами, как за Богородицей.

– Фильм "Триумф воли" – гениальнейшая работа нашей пропаганды, – ответил Шнайдер. – Вы не можете рассчитывать на то, что мы каждый месяц будем преподносить вам по шедевру.

– Ну да, знаю. Любой гений – это область нового и неизвестного. Кто же будет инвестировать в новое, если старые рецепты приносят стабильный и предсказуемый доход? Я говорю не только о деньгах.

– Я понимаю вас, – кивнул Шнайдер.

– Но, послушайте, ведь это же скучно: повторять одно и то же изо дня в день. Нет ничего более скучного, чем ваши новости. После кровопролитных боев наша армия отошла на одни позиции или в результате атаки заняла другие, потом сводка наград за бой и труд во имя рейха, потом гениальный правитель побывал там или там, потом опять очередное извращение наших врагов: жидобольшевиков или западных либерастов. Скажите, вам самим это не скучно?

Шнайдер встал, поправил мундир и подошел к окну. Дерево во дворе стояло голое, серое, словно оно ни о какой весне и не слышало. Кажется, Майерс был действительно заговорщиком. Лейтенант Круммель заслужил свою медальку от Рейха.

Шнайдер вернулся на свое место и подвинул к себе протокол.

– Я думаю, вы неправильно подходите к определению пропаганды, – сказал он, доставая новую ручку из ящика. – Если более широко сказать, вы неправильно подходите к определению современного искусства. То, что любое искусство – это частично пропаганда, вы, надеюсь, подвергать сомнению не будете?

– Буду! – Майерс посмотрел с вызовом на следователя..

– Ну, хватит, – устало сказал Шнайдер. – Все бы вам со мной спорить, словно я вам враг какой-то.

– Вы мне не друг, – Майерс помотал бритой головой.

– Скажем так: я ваш помощник. Моя цель – лишь объяснить вам некоторые вещи и надеяться, что вы сможете принять их. Но я уверен, что сможете – вы же хотите быть честны с собой. Значит, вас можно убедить.

– А вы честны? – вскочил Майерс. – Меня который день держат в камере с уголовниками, надеясь запугать меня и удавить. Эти твари тушили об меня бычки, вы знаете об этом? А что они меня вчера повалили на пол и били ногами, пока я не обоссался – вы тоже знаете? Когда вас вообще били в последний раз? Вы сегодня поедете в теплый дом с нежной женой и детишками, а я опять вернусь в свою мерзлую тюрьму. Вы едите за обедом шницель с картошкой, а я питаюсь супом из гнилого лука и муки. И это вы называете честностью? Вы ведь собираетесь меня убедить в честном споре, не так ли? Но разве это честно: вы можете вбивать в меня тонны пропаганды – и получите за это благодарность, а я за свои слова получу пулю в затылок. Это честно?

– Сядьте, – сказал Шнайдер.

Майерс вернулся на свой стул, Шнайдер просмотрел протокол, вздохнул и отодвинул его в сторону.

– Знаете, в чем ваша беда? – спросил он. – Вы путаете честность и равенство.

– Что?

– То, что вы мне сейчас сказали – это надо понимать так, что мы с вами не равны: вы сидите в камере, я сижу в кабинете. А с этим я и не спорю. Но при чем тут честность? Это неравенство, понимаете? Я же говорю еще раз: я буду с вами честен. И я обещаю вам, что буду рассуждать с вами честно, если вы будете вести себя так же.

– Знаете, я вам не верю,– Майерс откинулся на спинку стула. Его голос вдруг снова стал спокойным. – Я много слышал об истинных фашистах, и все пытался найти их вокруг себя, но почему-то безуспешно. Где все эти железные люди, фанатики своего дела, готовые бросить все ради идеи? Где те просвещенные, цельные люди, убежденные адепты нацизма? Я вижу либо тупых дуболомов, готовых орать всегда "ура" по первому воплю Геббельса, либо циников, готовых обменять кусок свободы на два куска хлеба. А хуже всего, я не вижу людей, пытающихся думать. Эти люди уже знают ответ на все вопросы, и говорят они со мной не для того, чтобы подумать самим, и даже не чтобы убедить меня, а чтобы сотрясти воздух. Им совсем неважен собеседник, с таким же успехом они могли бы говорить с диваном или вешалкой. Как после приема бобов у некоторых людей возникает потребность снять напряжение в животе, выпустив газы, так и после поедания пропаганды они снимают напряжение, выпустив раскатистую трель ничего не значащих слов.

– Образное сравнение, – одобрительно сказал Шнайдер. – Хотя и слишком физиологическое для работника интеллектуального труда, на мой вкус. Но, впрочем, вернемся к моим предыдущим словам о пропаганде. Вы, кажется, ждете от пропаганды того, что она никогда не обещала вам дать.

Шнайдер закурил, дружелюбно подмигнув Майерсу, и на мгновенье прикрыл глаза от удовольствия. Он любил допросы: от ощущения своей власти над подследственным сердце у него начинало биться сильнее.