Охота на изюбря

Вслед за сим к Слябу на дачу приехал, особо не шифруясь, один из замов Дубнова, некто Трепко. В принципе Трепко был благожелательный визитер и в отличие от своего непосредственного шефа продолжал тянуть сторону комбината.

Трепко был низенький мужичок с растрепанными волосами и красным носом. Дешевый его костюм был обыкновенно помят, а выглядел он всегда так, будто всю прошлую неделю беспрестанно пил. Как он ухитрялся достигать этого эффекта, было непонятно, поскольку, единственный из сунженского руководства, Трепко был абсолютным трезвенником.

Словом, Трепко горел доброжелательством и стремлением услужить. Проблема была в том, что он Извольскому категорически не нравился: он был маленький, жадный, весь какой-то припорошенный перхотью, и главное, было совершенно очевидно, что Трепко является его союзником не по велению сердца, а оттого, что решил поставить на эту карту, и еще оттого, что очень много и красиво пилил заводских денег. Именно через Трепко шла основная обналичка налогов в губернаторский карман, и стань Трепко против комбината – завод бы сломал его через колено.

За время болезни Сляб разнежился и привык к непозволительной для его ранга роскоши: роскоши общения только с теми, с кем хотелось общаться: с Ирой, Денисом, Федякиным, еще двумя-тремя преданными ему людьми. Сейчас, разговаривая с Трепко, Извольский от долгой непривычки чувствовал почти физическое отвращение и несколько раз ловил себя на безумной мысли: а вот не обхамить ли его в лицо и не велеть ли уйти?

То ли назойливый ли, как муха, Трепко, то ли просто резко изменившаяся погода настигли Извольского, – а только через час разговора директор почувствовал себя ужасно. Внезапно заныла залеченная рана, так, словно в нее вставили трубочку и в трубочку запустили таракана, в висок вонзилась тяжелая, тупая игла, по кончикам пальцев вдруг поползло странное онемение.

Из кабинета его отнесли в спальню, возле постели забегал спешно доставленный из больницы красный и ничего не понимающий врач, и тут вдобавок выяснилось, что куда-то пропала Ирина. В последний раз ее видели утром, она вроде бы села в машину с охранником и уехала, а спрашивается, куда она могла уехать?

Задыхающийся, полуживой от боли Извольский срочно потребовал ее найти. Ему казалось, что ему и плохо-то только оттого, что Ирины нет в доме, и что вот сейчас она покажется, и боль растворится, как растворяется сахар, брошенный в стакан горячего чая.

Тем временем никто ничего не понимал, сотовый Ирина забыла дома. Телефон охранника, поехавшего с ней, отвечал, что абонент находится за пределами зоны досягаемости, и Извольский начал волноваться всерьез.

Слишком легко было представить себе все, что угодно, – от случайной аварии до дикой выходки того же Моцарта, даже до пули, оплаченной Лучковым. С легкостью банк мог на такое пойти, разумеется, не из чистой досады, а из надежды на то, что потерявший Ирину Извольский потеряет и охоту к борьбе, смирится или, наоборот, озвереет и будет совершать одну ошибку за другой.

Извольский от бессилия заплакал, потом принялся отчаянно ругаться, выбранил охранников на КПП, выпустивших Ирину за ворота, как будто они в чем-то были виноваты, и в конце концов добился только того, что приехавший Вовка Калягин схватил больного за руку и велел врачу колоть снотворное.

– Не надо! – закричал Извольский, но снотворное вкололи, Извольский невнятно пообещал врача уволить, закрыл глаза и ровно, с присвистом задышал.

Когда он проснулся, за окном уже горели яркие галогенные фонари, а рядом с ним сидела Ира и читала какую-то книжку. Она сидела на ковре, поджав ножки, и Извольский ясно видел золотистые длинные волосы, превращенные в нимб светом настольной лампы, и поджатые пальчики, проглядывающие сквозь нейлоновые носочки. Извольский чувствовал себя как капустный лист, который хорошенько проварили в кипятке. Он некоторое время смотрел на Ирину, не зная, то ли ему смеяться, то ли ругаться, потом тихо сказал:

– Я чуть с ума не сошел. Где ты была?

Ира отложила книжку и повернулась к нему. Красивые, чуть потрескавшиеся на морозе губы виновато шевельнулись.

– Слава, извини. Я… ты теперь так много работаешь…

– Где ты была?

– В Белом Поле.

Извольский чуть дернул ртом.

– И зачем тебя туда понесло? – спросил директор.

Ира помолчала.

– Я приехала туда на «Рейнджровере», – знаешь, том, синем, на котором Мишка ездит. Там иначе не проедешь. Там улицы почти не чистят, только утаптывают. Там центральная улица – она такая большая, с доской почета в сквере, и посередине – две ледяные колеи. Мы ехали по этой улице, а через улицу шла женщина, еще не совсем старуха. Лет пятьдесят. Она поскользнулась и упала. Она была не в сапогах, а в носках. Знаешь, несколько носков, надетых друг на друга, а поверх она натянула тапочки. Разного цвета. И подвязала все это полиэтиленовым пакетом. Она не вставала, и я испугалась, не сломала ли она чего-нибудь. Мы вышли из машины, и оказалось, что она ничего не сломала, а упала она от голода.