Охота на охотника

А по лестнице вовсе бегом поднимался, и уже наверху, встретивши гвардейца в темно-зеленой форме, выдохнул. Стало быть, отец и в городе управиться успел, и во дворце порядок навел.

Лешека пытались остановить трижды.

Еще несколько раз просвечивали камнями, опасаясь, что он — это вовсе не он, а некто, нагло царевичеву личину сперший.

— Вы уж извините, — молоденький маг в мятом платье смахнул пот. — Столько умельцев вдруг отыскалось… и у всех причины.

В бальной зале было пусто.

Почти.

У стены вытянулись вереницей тела. Их складывали аккуратно, теперь уж вправду не делая различий ни по чину, ни по возрасту, ни… пока тела не прикрывали, и потому смотреть на них было горько.

— Сколько? — тихо спросил Лешек, и подошедшая Анна Павловна погладила его по плечу, утешая. А у него появилось преогромное желание сгрести ее в охапку да и уткнуться лбом в живот.

Чтобы как в детстве.

Чтобы не страшно.

— Здесь — больше двух сотен… большей частью те, кто хотел воевать…

А и она ранена, пусть и держится прямо, но Лешека не обманешь.

— Подите-ка к целителю.

— Лешенька, — Анна Павловна глядела с укоризной. — Заняты они. Знаешь, сколько пострадавших? Там огневик в оркестровую яму залетел. А вон, поглянь…

Она указала куда-то вглубь залы.

— Ветряное копье балкончики обвалило. А на них одни девицы… наши-то с большего прикрывали, но сам понимаешь, в подобной суматохе…

…девочка, застывшая на полу, смотрела с немалым удивлением. Будто поверить не могла, что бал, к которому она так готовилась, вдруг обернулся этаким страхом.

Лешек присел и закрыл ей глаза.

— Эти-то почти всех своих перед атакой вывели. Наши тоже сумели, не всех, но тоже изрядно- Анна Павловна стояла тут же, прижимая платочек к носу. — Не обращай внимания. Это обыкновенное переутомление. Пройдет.

— Раненые…

— Одовецкие ими занялись… ты поговори с Властимирой. Слишком много в ней силы, чтобы позволить ее впустую тратить. У монастырей свои целители найдутся.

Вдоль стены шел старик.

Странно шел, хромая на обе ноги. Он то и дело останавливался, поводил руками, будто разгоняя невидимое нечто, порой нагибался, причудливо изламываясь всем телом, и касался пола ладонями.

— Бужев, стало быть, — Анна Павловна глядела преравнодушно. — Он крепко помог, когда эти… чары бросили… на девочек… живыми щитами закрылись, сволочи… а наши побоялись бить. Я, говоря по правде, подумала, что уже все… Вышняту задели… а Бужев вышел. Рукой махнул и заговоры их рассыпались. Другую поднял… вон там, видишь, совсем в стороне… кто попытался дедушку обидеть.

Лешек хмыкнул.

Да, некоторых дедушек обижать не след.

Авдотья сидела, держа за руку человека, который не был мертв, но и живым его назвать язык не поворачивался. Она слышала, как медленно, тяжело бьется сердце и думала, что, наверняка, если она руку отпустит, то сердце остановится.

И может, к лучшему?

Папенька этой ее любви не одобрит.

Тетка… плевать на тетку и на кузину тоже. А вот папенька, он не одобрит. Лезут же в голову глупости всякие… и может, это не любовь. Авдотья ведь никогда не влюблялась, чтобы как в книгах, до томности, до коленей слабеющих.

И в обморок ее падать не тянуло.

Не терзало престранное желание писать стихи или хотя бы в прозе, но чтобы ему, иносказательно признаваясь в собственных чувствах. Письма, само собой, ждал бы камин… все сжигают.

Развлечение такое.

Там, на границе, заняться-то особо нечем. Охота… засады… стреляют вот иногда, но разве ж одно диво? Из развлечений — комедианты заезжие, дамский литературный клуб, в котором больше обсуждают чужую личную жизнь, нежели зачитанные томики романов. А если до них доходит черед, то опять же… о любви.

О чем еще мечтать девушке?

Вот и Авдотья…

Увидела.

Влюбилась. То есть, понарошку, конечно. Как можно влюбиться в человека, которого знать не знаешь, а только видела пару раз и то за обедом. Может, он дома в скатерть сморкается или вообще волосы на косточки завивает, как поручик Швербин, который всем врет, что кудрявый от природы. Только никто уже ему давно не верит. Да и в кудрях его в последний-то год лысина просвечивать стала.

Авдотья тронула светлые волосы.

Так просто.

Убедить себя, что нет никакой любви. Уговорить. Разжать пальцы. И оборвать ту ниточку, которая держит Стрежницкого в этом мире. Он и сам-то спасибо скажет. Она чуяла, до чего мучительно ему жить. И папенька опять же не раз и не два приговаривал, будто бы Стрежницкий совсем уж притомился в мире этом. Так разве не милосерднее отпустить?

Тем более, она не целительница.

И вообще никоим образом… и только может, что за руку держать, зажимать платочком рану в боку, на которой ни один наговор не держится, да надеяться…

На что?

На то, что ее найдут целители?

И рана затянется?

Стрежницкий откроет глаза, увидит ее, Авдотью, и разом, как в книге, осознает, до чего не прав был, себе в любви отказывает. Сердце его разнесчастное воспламенеет или что там ему положено? А он разразится речью, в которой…

Ерунда.

…жили долго и счастливо.