Охота на охотника

Надо, значит, надо.

Авдотья не дура, понимает, что порой оно со стороны страшно глядеть. Вон, как тогда… целителей мало, на всех не хватает, а раненые ждать не будут, пока черед дойдет.

И шили наживо.

И кости пилили. И прижигали. И вонь стояла над лазаретом такая, что мухи дохли… надо… потерпит. Главное, чтобы помогло. Старик хмурится, и из глаза его слепого катятся по щеке желтые капли гною. Но странное дело, это не вызывает отвращения.

Вздох.

И пальцы выходят из груди. Тянут что-то, а что — не разглядеть. Вот взмахнул рученькой, перехватывая, стиснул. И будто треснуло где-то там, далеко-далеко хрупкое стеклышко, а Стрежницкий закашлялся, завозился, пытаясь подняться.

— Куда! — всполошилась Одовецкая. — Лежать!

Авдотья же глядела на старика.

И лицо его казалось знакомым… до того знакомым…

— Не надо, девонька, — он покачал головой. — Чего было, того уж не вернуть.

Нет, его она не видела, но вот этот характерный нос и брови с изломом. И еще подбородок…

— Ты лучше за женихом своим поглядывай, — старик улыбнулся.

Светло.

Ясно.

Так, что Авдотья разом поверила: теперь-то все у нее сладится. С женихом ли, с дюжиною ли кошек и вышивальным станком, но всенепременно… да и кто сказал, что одно другому помеха?

Она повернулась к Стрежницкому и тихо сказала:

— Только попробуй опять… куда-нибудь вляпаться… я ж тебя… я с тобой… не знаю, что сделаю.

А он тихо сжал ее пальцы.

И… и наверное, это тоже что-то да значило.

Глава 34

Глава 34

…он всегда был несговорчивым, упрямым, невозможный этот старик. Точнее, теперь-то старик, но княгиня Одовецкая помнила его совсем другим.

…давай сбежим. Сегодня же. Верхами пойдем, а там не догонят. В Алтафьеве обвенчаемся, там у меня батюшка знакомый есть. Не откажет.

И дыхание горячее пальцы обжигает.

И надобно что-то ответить. Сердце рвется туда, на свободу, чтобы с ним и до конца дней своих, но разве можно его слушать?

У нее, в конце концов, долг.

И обязательства.

И не только перед родителями, которые надеются на Властимиру, но перед самим родом. Она, последняя в нем, не имеет права позволить себе такую роскошь, как любовь. Вот только как сказать, как не обидеть, не оттолкнуть…

…не получилось.

С огневиками всегда сложно, гордые, злые, как пламя. И в ту ночь они наговорили друг другу много лишнего. Сожалел ли он? Вспомнил ли хоть раз…

Она вот сожалела.

И… и никогда в том не признается.

— Только попробуй мне умереть, — она говорит это, старательно не глядя в изрезанное морщинами лицо.

Время.

Сколько его потратили зря. Сколько…

…они ведь встречались, позже, во дворце, когда она почти оправилась, когда научилась притворяться холодной и равнодушной, смотреть на прочих свысока, скрывая за этою маской страх перед людьми. И от него отгородилась, начав оттаивать разве что там, в поместье.

Дома.

Она и вернулась-то…

…ради дочери.

И еще потому, что хотела, наконец, обрести покой. Избавиться от постоянного страха, который жил внутри, прорываясь по ночам. И ей почти удалось.

…здравствуй… как дела… сливы в этом году уродились преотменнейшие… настойка с перцем… и сердце свое совсем запустил. Когда к целителю последний раз обращался?

Встречи.

Разговоры.

Чай на веранде открытой. И старые ели, которые поскрипывали на ветру, сплетничая о своем, о вечном. Никто не заговаривал о прошлом. У него где-то там имелась жена, родившая сына, а у нее — бывший муж, еще пока живой и потому пугающий.

Дети.

И безумный шанс повторить то, что однажды не срослось.

…вновь не вышло.

И опять обида.

А следом смута. И война. И он себя не берег. Никогда не берег. Норов и огневики не умеют, горят и сгорают, но хотя бы зелья принимал исправно, да и оберег, сплетенный ею некогда, носил. Он не признается, упрямый и гордый, но Властимира знает — носил.

Потому и жив еще.

И проживет.

Она дернула за ворот рубахи, подцепила тонкую волосяную нить.

…если бы тогда, однажды вечером, когда стрекочут кузнечики и воздух звенит от комарья, он сказал бы ей, что все еще любит… если бы позвал… ладно, даже не замуж, но просто в дом… она бы согласилась.

Не позвал.

И ладно.

И… главное, что цел до сих пор, как и этот оберег, сплетенный из собственных Властимиры колец, заговоренный ее кровью. Прав был поганец Затокин, полагая, что Одовецкие знают куда больше, нежели прочие. Древняя кровь.

Древняя сила.

И знания тоже древние…

…запретные. Не потому как во вред, но просто… опасно душу свою на части делить.

Жива еще.

Бьется искоркой малой и надо лишь помочь, поднести к губам, выдохнуть…

— А ты стала еще красивей, — он очнулся и заговорил, бестолковый упрямый мужчина. — Так не бывает.

— А ты остался все таким же упрямым, — она давно разучилась плакать, а потому просто смахнула каплю с ресниц. — И жить ты будешь… и объяснишься… и ты, и сынок твой, а вздумает опять финтить, я его выпорю.

— Сам… выпорол… — дышал он с трудом.

И губы посинели.

И кто ж в его-то годах выкладывается так? Ран открытых нет, но тело… износилось, постарело.

Перегорело.

Не тогда ли, не той ли ночью, когда она, на свою беду, выбрала остаться?