Охота на охотника

— Это хорошо… но я еще добавлю, — Одовецкая поднесла оберег к губам и просто выдохнула. Вот так… у нее еще хватит души. С кем ею делиться, как не с тем, кому она и вправду нужна.

Аглая взрослая.

Сильная.

И путь у нее свой. И не гоже на нем мешаться, а…

— Что ты творишь? — Довгарт нахмурился.

— Ничего, — она вернула оберег, прижала к коже. — Сейчас станет легче. И не надо на меня так смотреть. Я твоих взглядов не боюсь.

— А чего боишься?

— Уже… наверное, ничего…

…ее страх.

Ее проклятье. Умер. Ушел. Его не стало. И первое время она не позволяла себе поверить в такое-то счастье. Тогда она часто просыпалась по ночам, несмотря на успокоительные настои. Лежала. Вслушивалась в темноту, не раздадутся ли знакомые шаги.

Не скрипнет ли дверь.

Не…

…он не позволял себе приблизиться, но и того, как смотрел, хватало, чтобы этот подспудный страх ожил.

— Я… — с его губ отходила нехорошая синева. — Должен признаться… это я… твоего мужа… бывшего… убил.

— Ты?

— Сесть поможешь?

— Лежи пока, — она погладила руку.

Морщинистая.

Но пальцы сильные. И кожа темная, обветренная. И шрам вот этот, ладонь пересекающий, она помнит преотлично. Сама тогда затягивала края широкой раны, но неумело еще, вот и остался шрам.

— Что тут… творится?

— Уже ничего… — Одовецкая огляделась.

Военные.

Целители.

И военные целители. Подобие порядка. Раненым помогают, кого-то вяжут, чтобы препроводить вниз, кого-то допрашивают, но спокойно, без суеты.

До них тоже черед дойдет, но после.

— Понятно… я… сперва… мне сказали, что ты после родов рассудком повредилась. Что бывает. Перегорела, вот и… я хотел видеть, приезжал, но не позволили. Дом под колпаком. Защита такая… я ломать побоялся, дурак.

— Почему дурак?

— Потому что понять бы мог, что неспроста… они мне, мол, покой нужен. Лечение. Я и поверил. Целители же… с-скоты… извини, их бы тоже… но только до него руки дотянулись. Потом… сказали, что ты совсем плоха… что… а тут слухи вдруг про развод.

Слухи ходили всякие и разные.

И Одовецкая знала, что большей частью самого неприглядного свойства. Но аккурат на слухи ей было плевать.

— Я тебя найти пытался…

— Не только ты, — она вздохнула и все же помогла этому невозможному человеку сесть. И ведь только-только полегчало, выровнялся ритм сердечный, а туда же… у него ведь не только с сердцем плохо. Печень откровенно увеличена. В желчном камни, а желудок в язвах.

Как можно запустить себя до такой-то степени.

— Я понял… ты вновь исчезла.

— Мне… помогли… матушка Никанора. Оказывается, она приходилась Николаю теткой. Она… посоветовала меня, когда Сашеньке целитель понадобился. Сказала, что и я исцелюсь, если в тишине и одиночестве, что монастырская лечебница — это хорошо, но не то, что мне надо.

Ему было легко рассказывать. И пожалуй, если им еще дано будет времени, — Господь, говорят, милостив, — Властимира расскажет.

О монастыре.

О лечебнице. И о царевиче, который был бледным больным ребенком. Никто не верил, что он выживет… и не выжил бы, но…

…ей самой тогда казалось, что жизни ее пришел конец и, стало быть, нет смысла трястись над душой. Поделиться? Глядишь, и поможет, глядишь, и позволит мальчику прожить день.

И два.

И еще с неделю.

Знал ли кто-то? Матушка, пожалуй, догадывалась. Она, верно, поняла что-то еще там, в лечебнице, потому и отослала Властимиру, пока та не раздала остатки своей глупой души всем, кому иначе не помочь. Она и обратилась к семье…

…расскажет о море.

Берегах.

О неспешной жизни, которая будто бы растянулась одним-единственным бесконечным днем. О том, что время все-таки лечит, и ей, пусть не сразу, но легче стало.

Александру тоже.

А там…

— Когда ты объявилась вновь, я испугался, честно говоря, — он вдруг обнял, прижал к себе. — Такая холодная. Равнодушная. Вся… в приличиях. Да я рядом с тобой икнуть лишний раз боялся, чтобы ненароком…

— Неправда!

— Правда, — и смеется, в глаза глядя.

Вокруг дымно.

И кровью пахнет, хотя целителей кровью не напугать. Кто-то где-то стонет, кто-то плачет, а он смеется.

— Я боялся, что ты опять исчезнешь…

— И наорал на меня.

— Со страху. Простишь?

— Давно…

— За сына… побоялся, что он, как я, поломанным останется… мы ж однолюбы…

Волосы седые.

И в глазах тоска, которую не убрать, не излечить. Смотреться в них, что в зеркало, только и зеркала давно уже не говорили правды.

— Кто ж знал, что и у него там любви не было. Он мне потом высказался, да…

Хоть бы отвернулся или же притворился умирающим. С умирающих вовсе никакого спросу, все-то им простится. И ему бы простилось.

— Мы и с ним повздорили… норов у меня… и у него, да…

А в груди ноет.

И слабость вдруг появилась, особенно в руках. Перед глазами поплыло, повело… так оно бывает, когда душу вновь делишь. В старых книгах предупреждали.

И обряд этот…

Не совсем, чтобы обряд. Нет нужды ни в свечах, ни в крови, только желание само и готовность уйти к Господу, если вдруг окажется, что души осталось слишком мало. Потому-то и запретили его.

Легко растратить.

Поддавшись ли жалости, испугавшись ли или по иной какой причине, но… душа восстанавливается. Это Одовецкая точно знает. И она давно уже не тратила свою, стало быть…

…просто возраст.

Усталость.