Охота на охотника

И впрочем, всякого товару тут имелось, большею частью копеечного, ибо почтенные купцы заглядывали на Суходольный рынок редко. Да и что тут делать, когда по одну сторону рынка выстроились дома доходные, правда, старые, почитай развалившиеся. Квартирки, некогда просторные, ныне перегораживали, когда досками, когда ширмами, а когда и вовсе веревками с постельным бельем. С другого берега рынок подпирали хибары, где ютился люд диковатый, погрязший в нищете и оттого злой. Некогда, правда, старались Суходольщину причесать, пригладить, даже торговую лавку в два этажа возвели, но в первую же ночь на ней витрины побили каменьями, а спустя неделю и вовсе подожгли, невзирая на заклятья и защиту особенную. Городовые и те на Суходольщину заглядывали редко, лишь по превеликой надобности, соблюдая с местным людом взаимный нейтралитет. И ныне он был нарушен.

Человек, забравшийся на бочку, был в меня пьян и в меру мят, аккурат, чтобы не выделятся. Алая шелковая рубаха пестрела многими пятнами, штаны зияли свежею дырою, а вот сапоги были хорошие, хромовые. И местечковая шпана заприметила их, оттого и окружила пьяненького, полагая, что будет неплохо довести доброго человека если не до дому, то хотя бы до подворотенки тихой, уютной, аккурат в такой, где и отдохнуть можно. А кто ж в сапогах отдыхает-то?

— Люди добрые! — пьянчушка вскарабкался на бочку, а с нее и вовсе на широкий каменный карниз, оставшийся, как и первый этаж, после пожара, лишившего Суходольщину аптекарской лавки. — Послушайте, люди добрые, что творится-то!

Голосок у него был заунывный, неприятный, и люди остановились.

— Давече иду я и слышу, будто кто-то говорит! Окстись, Егорушка, оглянись вокруг! Погляди, во что мир божий превратился…

Две толстые старухи перекрестились, закивали, признавая, что прав ирод, не тот нынче мир стал.

— А все почему? Потому что люди добрые слово Божие отринули! Признали над собой не сына человеческого, как то издревле заповетано, но нелюдь! Змею в обличье человеческом…

Шпана переглянулась и отступила.

На всякий случай.

А то после объясняй околоточному, что к речам крамольным отношения не имеешь, но только стоял рядом, сапоги выглядывал. Сапоги-то пускай и ладные, а каторги все одно не стоят.

Старухи же закивали чаще.

И иной люд подтянулся. Что поделать, жизнь на Суходольщине была бедной не только на деньгу, но и на события. А потому взглянуть воочию на смутьяна многим любопытственно было.

— И явилось мне видение! — мужичонка вдруг распрямился, дернул себя за рубаху, та и развалилась пополам, только бабы охнули, вещь хорошую жалея.

Впрочем, охали недолго, ибо под грязной шелковой рубахой оказалась другая, из простого сурового сукна шитая. Вытащил ее человечек, перепоясался веревкой и продолжил. Куда только пьянчужка прежний подевался?

Стоит уже на бочке монах — не монах, но всяко человек серьезный, которому и поклониться спина не обломится. Вот и кланялись. А он крест вытащил, целует прилюдно.

— Вот как сейчас вас вижу, так и ее увидел… Богородицу с младенчиком на руках… стоит, слезы роняет… одна прозрачная, другая — кровавая… и гляжу, и понимаю, что по нам всем матушка небесная, царица всевышняя, плачет… что за души наши пропащие молится, как и я вас помолиться прошу…

Кто-то на колени бухнулся.

А человек заговорил быстрее, жестче. И казалось, слова его полетели по-над рыночною площадью, обрывая и вялую торговлю, и грызню промеж людьми, собаки и те попритихли, будто почуяли неладное.

— Сказано мне было: идите и исправьте все, ибо иначе быть беде! Разверзнуться недры земные и выпустят гадов числом сто по сто тысяч и еще двести.

Кто-то охнул испуганно.

Старуха руку к сердцу прижала, покачнулась, переживания принимая.

— …и войдут они в дома людские, и пожрут всех, и старых, и малых, и винных, и безвинных. И не будет никого, кто спасется! Ибо сказано, что спасение человеческое — в руках наших…

— Что делать-то? — крикнули из толпы, а над головой говорящего будто венец из света зажегся, и всем-то стало понятно, что человек этот воистину велик.

— Делать?! А скажу я так! Отринуть страх! И взять в руки оружие. И идти. И попрать гадину в обличье человеческом, не позволить ей ядом землю арсийскую отравить, ибо иначе наступят времена страшные. И мор пройдет, и глад, и всякий живой позавидует мертвым…

…городовой-то явился, но уже вечерком, когда люди попритихли, а давешний проповедник исчез, будто бы его и не было. Исчезнуть-то исчез, этому Авсюта Яковлевич только радый был, ибо в своем околотке этаких знаменьеведущих видеть не желал, да вот слово оброненное осталось.

О чем он и сочинил доклад.

Подробный.

Правда, крепко сомневался, что с того докладу будет толк, а потому велел женке и дитям собираться. Сама давно к мамке просилась наведаться, вот пущай и едет… а именины? Что именины? Без нее обойдутся…

Глава 12

Глава 12