Охота на охотника

А может, не они, но страх, ощущавшийся остро.

Вот трепещут веера в руках дам.

Поблескивают драгоценные камни, а в вое хора слышится голос той толпы, которую в театр не пустили. Наследник в своей ложе подле матушки, наблюдает за сценой.

Хлопает.

И прочие тоже хлопают, спеша выразить одобрение, хотя пьеска, честно говоря, преглупейшая. Юная прекрасная пастушка и молодой князь, который влюбляется с первого взгляда, только одной любви мало, ведь есть еще батюшка князя, наследство и невеста по сговору. И само собой, невеста зла и нехороша собой, батюшка деспотичен, матушка коварна.

Влюбленных разлучают…

Вместо сочувствия Лизавета испытала престранное злорадство. А следом и понимание, что пастушки за князей замуж не выходят.

Равно как и маги-недоучки, которые в сомнительного толку газетенках подвизаются.

…но она не просто маг, а баронесса.

И дура полная, коль от единственного приличного в жизни шанса отказалась. То есть, она не совсем, чтобы отказалась, взяла время на раздумье, но… не устанет ли князь ждать, пока в Лизаветиной голове чего приличного надумается? У него ж дворец под опекой.

Красавиц тьма.

И все-то до одной Лизаветы лучше…

…правда, убиваться, как пастушка, она не станет. И уж точно не будет петь перед утоплением. А вот добрейшей Ангелине Платоновне пьеска по сердцу пришлась, ишь, слезы платочком утирает и даже обиду свою на супруга позабыла.

Почти.

— Сердечно-то как, — сказала она, когда артисты вышли на поклон. И тут же добавила: — А Левонька не видел…

Вольтеровский сделал вид, что не услышал.

Обратный путь был…

…похож.

Та же толпа, только… чуть более злая? И кто-то свистит, а стенка экипажа вздрагивает, принимая удар. И руки Вольтеровского сжимаются.

— Господи-ты Божечки мой, — Ангелина Платоновна размашисто крестится и спрашивает, кажется, у самой себя. — Что же это творится… что творится…

— Бунт, — мрачно произнес Вольтеровский. — Ишь, разгулялись…

Коляска задрожала и все вдруг стихло.

— Щиты поставили, — на сухом лице Вольтеровского появилось выражение глубочайшего удовлетворения. — Молодцы…

А Лизавета лишь подавила горестный вздох.

Димитрий сам в толпу не полезет. Он же… он начальствует и вообще для того особые люди есть. И маги тоже… Таровицкий вон одним ударом спалить всех смутьянов способен.

И тут же стало стыдно.

Там же… там не только смутьяны, там женщины и дети малые, которых взяли на наследника поглядеть. И еще веселья ради. Там просто люди, оказавшиеся случайно, шедшие на площадь потому как праздник. А их огнем?

Душу сдавило недобрым предчувствием.

Может, так оно и должно… кортеж, крикуны подосланные и маги, которые ответят ударом на удар, не особо разбираясь, в чем дело?

Тогда бунт, может, и не случится.

…или наоборот.

А еще захотелось поговорить с кем-нибудь из тех самых магов, в охранение поставленных. Каково им знать, что, возможно, придется по людям бить? Огнем, водой, просто силой… по обыкновенным таким людям, среди которых наверняка сыщутся знакомые.

Если и незнакомые…

…опасная тема.

А в коляске тишина. И лишь Ангелина Павловна восклицает с немалым возмущением:

— Отчего они смутьянов из города-то не выслали? В такой-то праздник…

Вольтеровский молча подымает взгляд к потолку.

Димитрий Навойский был мрачнее обычного и немало способствовал тому новый старый костюм, который был слегка измят, слегка испачкан, но в целом весьма подходил для человека малого. Только в плечах вот жал немилосердно, да и спина поднывать стала.

— На площади задержано двенадцать человек, еще семерых на площади придавили, — человек вытер испарину, — не наши… люди, когда поняли, что те в кортеж кидаются… из задержанных семеро — слабенькие менталисты, остальные — с амулетами, усиливающими эмоции.

…а толпа на эмоции падка.

— Что говорят?

— Ничего не говорят, проклинают только, но это пока. В Башню доставили… комендант ругается крепко, что места мало… может, еще куда?

— Нет, — Димитрий поморщился — голова ныла, а предчувствие дурное не отпускало. — Скажи, чтоб сажал теснее.

Гости.

И Лизавета улыбается, раскланиваясь с кем-то, кого знать не знает и ведать не ведает. В пестрой толпе она чувствует себя на редкость неудобно.

Все кажется, будто бы люди, тут собравшиеся, сделали это лишь затем, чтобы поглазеть на Лизавету. Обсудить ее.

И посмеяться.

Вон, кривится в притворной улыбке дама со старомодной высокой прической, из которой выглядывают жемчужные нити. Некоторые спускаются на шею, на плечико острое, чтобы змейками перетечь на платье из темно-вишневого шелку. Отчего-то Лизавете этот наряд кажется кровавым.

Она закрывает рот ладонью.

И отворачивается.

На Ангелине Платоновне лазоревое платье с тремя рядами широких оборок. Платье расшито синими же каменьями и серебром, и потому глядится жестким, этаким изукрашенным панцирем. Вот супруг ее облачен, как и подобает, в парадный мундир, перечеркнутый синею орденскою лентой. Он строг.

Сух.

И сердито сжимает трость, то и дело касается положенной регламентом сабельки. И тогда губы его шевелятся, будто бы Вольтеровский готов выругаться, да место не позволяет.

В Большой зале людно.