Охота на охотника

— Мне, когда от папеньки записку передали… так вот… дядька-то меня сызмальства знает, поэтому отпираться не стал. Сперва пустили слух, будто подарков на всех не хватит, мол, буфетчики их только своим и раздают…

Она ловко разбирала прядки, соединяя их вместе, хитро закручивая и скрепляя собственною силой.

— Толпа-то и поперла, еще и менталисты подстегнули… их с большего-то, конечно, повыбивали, но те которые остались… не крутись, иначе неровно получится.

Лизавета молча подавала шпильки.

Что об этом напишут? И напишут ли? Или как тогда, много лет тому, промолчат стыдливо, сделавши вид, будто бы ничего этакого, кровавого, не было? Ах, неспокойно…

— Наши-то их остановили и угомонили… трое, правда, со срывом оказались, только…

Она ничего не сказала.

Но и говорить нужды не было, каждый в комнате понимал: это лишь начало.

— Плохо, — Авдотья покрутила крохотный ридикюль. — Револьверов мало…

— Ничего, — Таровицкая закончила с Аглаиной прической и выпустила язычок огня. — Мы и без них, если что… Лизавета, ты следующая. Не хочу тебя обижать, но с тем, что у тебя на голове сейчас, в люди выходить категорически невозможно…

…и вот теперь Вольтеровский разглядывал результат трудов Таровицкой, не скрывая своего скептицизму.

— Чернь, — вздохнула Ангелина Платоновна, раскрывая веер, который занял едва ли не половину экипажа. — Совершенно не понимаю, как их вообще допустили к празднествам…

Экипажи шли через дворцовую площадь, заполоненную людьми от края до края. И время от времени останавливались, когда наследник вставал, чтобы поприветствовать народ. Толпа отвечала ему грозным ревом, заставлявшим Ангелину Платоновну вздрагивать, а Лизавету думать, что зря он от револьверу отказалась.

С револьвером было бы куда как надежней.

— Не дрожите, — сказал Вольтеровский. — Они радуются… пока.

И трость свою переложил, провел по ней, с виду простой, ладонью. Вздохнул.

— Если вдруг случится… какая неприятность, вы будете делать, что я скажу. Верно?

Лизавета кивнула.

— Без споров. Истерик. И слез. Без того, чтоб страдать о платье или там туфлях… каблуки высокие?

Лизавета приподняла ногу, демонстрируя туфельки, сшитые из золотой же, в тон платью, парчи. Каблучки у них были, но совсем махонькие, этакие и гувернантке позору бы не учинили.

— Отлично, — Вольтеровский туфли одобрил. — Тогда не скидывайте. Если потеряете вдруг, то… помните, голова, она всегда дороже…

— Ганечка, что ты такое говоришь!

— Правду, — он потер переносицу. — Боже, если бы ты знала, как я устал…

Он пошевелил пальцами, будто разминая затекшую руку.

А ногти желтые.

И кожа с желтизной. Сейчас-то незаметно, поскольку на руках положенные уставом белые перчатки, да и вовсе полумрачно в экипаже.

— Если жив останусь, то в отставку подам… уеду…

— Куда?

— В монастырь, — рявкнул Вольтеровский, — грехи замаливать… вот только слез не надо.

— Ты… ты нас бросаешь?

Лизавете было неловко, и странное дело, эта вот неловкость отлично отвлекала ее от всяких страхов. Она сидела тихонько, не желая мешать этому разговору, который, быть может, в иных условиях и не состоялся.

— У тебя останется содержание. А я… я никогда-то особо тебе нужен. Разве что Левку из очередного дерьма вытащить.

— Ганечка!

— Теперь пусть сам о себе думает. И просить я за него не стану. Говорил и еще раз повторюсь… за эти годы мог бы и сам чего-то добиться, а он только и умеет, что из тебя деньги тянуть да на жизнь жаловаться.

— Ты… — голубые глаза Ангелины Платоновны наполнились слезами. — Ты не можешь поступить с нами так… мальчик…

— Давно уже не мальчик. Ему за тридцать уже… а он… только и горазд, что пить в сомнительных компаниях. Надеялся, хоть на границе ему мозги поправят, но нет… видать, поздно уже.

— Ты несправедлив, — теперь в голосе Ангелины Платоновны звучала не обида, напротив, мягкий некогда, он сделался подобен металлу. — Ты просто не желаешь понять, что ребенку сложно одному, что ему нужна поддержка и… протекция! И где-то да, следует… немного попросить. Или… иным способом… помочь. Всем помогают! А ты…

— А я просто закрывал глаза, когда следовало взять вожжи и выдрать. Я позволил тебе менять учителей одного за другим, потому что твой мальчик был слишком гениален, чтобы держаться в рамках. Я не стал отправлять его в школу. Воздержался от личного наставника, как же… слишком строг… я был занят карьерой, признаюсь, и потому доверил его воспитание тебе. И что вышло? Мой сын — полное ничтожество… зато он маму любит.

Лизавета отвернулась к окну.

Хочет она мести? Или… она не знала. А толпа кричала, требуя цесаревича и не только его… пока лишь лицезреть.

В театре всегда-то было суетно.

Здесь и в обычные-то дни жизнь, если и затихала, то ненадолго, под самое-то утро, и то пребывающий в вечном алкогольном дурмане Сидорыч мешал театру погрузиться в тихую полудрему. Покидая свой махонький закуток, в котором Сидорыч провел без малого десяток лет и, казалось, тем самым всецело сроднился с театром, он вздыхал и тихо матерясь принимался наводить порядки.

Прибирал пустые бутылки от шампанского.