Охота на охотника

Лизавета с трудом сдеражалась, чтобы не фыркнуть.

— Или Таровицкие… но говорят, что слишком красивая девка. А красивые всегда себе на уме. Мне вертихвостка не нужна ни за какие деньги. Деньги у нас и свои…

— Есть, — сказала Лизавета.

— Я и про тебя думала… ты милая, обходительная, но старовата уже. У старых больные дети родятся. Да и связей у тебя нет, а еще любовники…

— Какие?

Ангелина Платоновна плечиками пожала, добавив:

— Говорят… я-то сплетен не слушаю, но… ты мальчику не поможешь… еще вот Вышняты дочь есть, но она ж нелюдь! Как можно вообще нелюдей к людям пускать?!

— Не знаю, — Лизавета поднялась. — Прошу простить, но мне и вправду переодеться надо, все же вскоре…

[1] Века с 16 покровителем мальчиков считался Георгий Победоносец, чей цвет красный, а для детей он «смягчался» до розового. А покровителем девочек Святая Екатерина, ее цвет синий, превратился в голубой. А для детей, следовательно, облегченные варианты — голубой и розовый.

Глава 25

Глава 25

…театр.

И экипажи, которые вытянулись цугом. Ревущая толпа, которая Лизавете видится одним голодным существом, готовым заглотить и экипажи, и лошадей, и весь город. Становится неуютно.

…и Димитрий где-то там, в толпе.

Или рядом.

И маги прикрывают, но все равно… толпа, что зверь, который скачет на цепи, того и гляди разорвет. Что будет тогда? Ангелина Платоновна сидит тихонько, только ручками веер сжимает. А вот Вольтеровский мрачен как никогда.

— Говорят, на Ордынке опять давка приключилась? — он смотрит на Лизавету внимательно, и она кивает, уточняя:

— Едва не приключилась… кто-то крикнул, что царских подарков на всех не хватит, — Лизавета поежилась, но вовсе не оттого, что в экипаже было прохладно. По светлым взглядом Вольтеровского она остро чувствовала собственное несовершенство.

И платье не помогало.

А платья доставили… да у Лизаветы в жизни подобных не было! И не сказать, чтоб столь уж роскошные, без шитья, кружев или вот каменьев. И крой глядится простеньким, прямым, разве что сами ткани богатые, что парча переливчатая, что тонкий темный дым.

…на сердце неспокойно.

Она ведь сестрам отписалась, и тетушке тоже, чтобы не смели из дому носу казать. И тетушка послушается, у нее в крови это, разве что после будет вздыхать долго и тяжко, глядеть с упреком, мол, единственного развлечения лишили. А сестры…

Димитрий обещал приглядеть, но… кто они ему? Не приставит же к каждой по охраннику, небось, самому люди нужны. И будь Лизаветина воля, она бы платье это в комнате оставила, а сама, переодевшись в обыкновенное, ушла б из дворца.

Там, на улицах, ее место.

Там…

— Не дури, — велела строго Одовецкая, на которой роскошный наряд гляделся этаким богатым подобием формы. И волосы-то она заплела в косу, а ее уложила короной, закрепив дюжиною булавок. И прическа эта сделала ее старше.

Строже.

— Сейчас вряд ли кого-то выпустят, — Авдотье достался наряд цвета морской волны, того оттенка, который редко кому подходит. А вот ей удачно.

И не бледная.

И не красная.

И легкий загар, в обществе высшем почти неприличный, он подчеркнул, удивительным образом облагородив. И Лизавета, глядя на приятельниц, вдруг поняла, за что Ламановой платят этакие-то деньги безумные. Не за шитье, не за кружева, не за хитрый крой, но вот за само умение выбрать цвет и фасон, за талант удивительный преобразить любую.

Асинья в белом гляделась отнюдь не невестою. Тонкий золотой шнурочек петлей обвивал шею ее, спускался на спину, расползаясь узором. И Снежка, замерев перед зеркалом — в комнатах их было всего-то два — разглядывала собственное отражение превнимательно. Пальцем трогала. И палец этот убирала.

Молчала.

И было ее молчание опасным.

— Не волнуйся, — Таровицкая, которой досталась яркая травянистая зелень, коснулась Лизаветиной ладони. — Во-первых, папенька сказал, что в город согнали такое количество магов, что, случись бунт, хватит выжечь дотла…

— Успокоила, — фыркнула Одовецкая.

— …или в сон погрузить…

— Уже лучше.

— Во-вторых, сомневаюсь, чтобы князь проявил подобную недальновидность. О твоих позаботятся, — Таровицкая прикусила губу. — А отец там… у него сердце болит, а он все равно там. И дед тоже. Куда ему лезть? И мама… я просила, чтобы хотя бы она… так ведь служба.

— Служба, — Аглая обняла Таровицкую. — И моя бабушка так сказала… я с ней хотела.

— Тоже не взяли?

— Сказали, что будет еще время… и что лучше нам быть ближе к цесаревичу.

Горестно вздохнула из темного угла Дарья, которая и в ярко-алом наряде умудрялась оставаться незаметною. И лицо ее вдруг сделалось таким, будто она вот-вот расплачется.

— Толпу уже пытались поднять, — Таровицкая не стала высвобождаться из объятий, но чуть подвинулась, пропуская Аглаю к зеркалу. — Стой смирно, тебе эта коса не идет… вот неужели никто не учил?

— Кто? — хмыкнула Одовецкая, позволяя избавить себя от шпилек. — Думаешь, при монастырях курсы есть? Куаферские?

Шпильки ссыпали Лизавете в руку.

— Так что там…