Охота на охотника

Подвявшие цветы, которые продавал за недорого бабкам, а они уж, отжививши в сахарной водице, собирали из старых букетов новые.

Будил пьяненьких кордебалетных, которым случалось засыпать в непристойных позах и виде таком, что будь Сидорыч помоложе, от греха б не удержался. Подбирал вещицы, выметал мелкий сор.

Слушал жалобы, а порой и драки разнимал.

Сидорыч знал все и про всех, впрочем, знания эти не спешил выпячивать, напротив, он был приятно молчалив и обладал чудеснейшим умением не попадаться на глаза важным людям. А потому, пожалуй, его ценили куда больше, чем многих местечковых актрисок, мнящих себя примами.

Директор, помнится, в прошлым годе, награждая за службу пятью рублями, так и сказал:

— Этих профурсеток я хоть завтра новых наберу, а Сидорыч один.

Было лестно.

А еще боязно, потому как старость — она не радость и для людей богатых, что уж про Сидорыча говорить. То в боку колоть стало, то сердечко прихватывать, а то перед глазами мошки плясать начинали и такая слабость накатывала, что хоть ты за свою метлу держись, чтоб не упасть.

Сидорыч держался.

Не падал.

Но чуял: осталось ему не так и много. Смерть его не страшила, пожил он изрядно и неплохо, особенно в молодости, о которой, говоря по правде, вспоминать не любил.

Впрочем, речь не о том.

Ныне в театре было совсем уж беспокойно. Директор свалился с приступом, и две примы, одна перед одною, обхаживали болезного, норовя то водицей облить, то солей вонючих под нос сунуть и при том не просто так, но с монологами душевными, сердечными.

Старая-то Авронская чуяла, что и ее время выходит, оно-то театр театром, да только ни один грим не сделает из шестидесятилетней бабы девицу юную. Небось, если б не полюбовник ее высоких чинов, давно б попросили на роли… более соответствующие.

Да, очень директор это слово любил.

— Вы не понимаете, — Авронская, пусть и в годах, все одно была хороша, да и дело свое знала. Стала на свету, чтоб солнышко утрешнее в лицо светило, мол, кожа у нее гладкая, волос густой…

…правда, чужой, давно уж прима в париках ходит. Только знают об этом немногие люди, и Сидорыч в их числе. Ему, между прочим, все-то местные тайны ведомы.

— Естественно, он не понимает, — отозвалась Каврельская, слегка поморщившись. Она-то была хороша, юна, талантлива и голосом обладала таким, что директор плакать изволил.

От счастья.

Ей франки ангажемент предлагали, но нет, уговорили всем миром остаться. Она и осталась, надеясь главные роли получить, да только разве ж Авронская допустит?

— Я не могу выступать в этом! — Авронская двумя пальчиками подняла полупрозрачную ткань, в которую и была облачена.

Срамота.

Или искусство? Сидорыч так и не разобрался, где заканчивается одно и начинается другое. Впрочем, на бабу он глядел охотно.

— Вчера же могли! — попытался возразить директор, привставая с бархатного дивану, о котором в театральных кругах ходили самые разные слухи.

— Так то вчера, — сказала Авронская на удивление спокойно.

— И что изменилось?!

— Все! — она вновь прижала руки к груди.

— Она постарела на день и теперь сомневается, что вид ее прелестей вызовет у Его императорского высочества должную… реакцию, — Каврельская двумя пальчиками подняла губку, с которой стекала ароматная вода и посмотрела на директора этак, примеряясь. — Это было очевидно с самого начала… она не потянет роль!

— Я?! — взвизгнула Авронская, давая петуха.

— Вы, вы. Помилуйте, это даже смешно… играть пятнадцатилетнюю пастушку в ваших-то годах… стыд и срам…

Она сдавила губку и директор поморщился. Быть может, где-то он и был согласен с Каврельской, однако… у Авронской опыт.

И покровитель.

Публика к ней привыкла, полюбить успела, пусть и порой появлялись в газетах преехидные заметочки, но… не рисковать же премьерой.

Не сегодня.

Не в такой день, когда… их императорские величества и без того в театре появлялись редко.

…и Сидорыч понял: не уступит. Прикинется умирающим, схватится за сердце, а то и вовсе забьется в притворном припадке, но роль Каврельской не отдаст. И Авронскую с ее капризами осадит. Иногда Сидорычу начинало казаться, что в этом-то и весь смысл.

С двумя примами сладить проще, чем с одной.

Он тихонечко отступил, прикрывая дыру в стене заслоночкой. А что, строили театр еще когда, вот и осталось… всякого-разного знающим людям. Порой у Сидорыча появлялось просто-таки неудержимое желание поделиться, провести кого темными тайными путями, показать закуточки, о которых ни директор, ни примы, ни прочий важный местный люд, который на Сидорыча поглядывал снисходительно, а порой и вовсе матерно о нем отзывался, знать не знал и ведать не ведал.

Вот бы удивились…

…и разозлились. Особенно кардебалетные, которые в одной комнатушке переодевались, там же и грешили по-малому, и гадости друг дружке учиняли.

Желание проходило вместе с пониманием, что разделенная на двоих тайна, тайной быть перестает. Дознайся кто, и Сидорыча попросят из театру. Куда ему идти?

То-то же…