Охота на Овечкина

– Да, ты молодец! – тут же подхватил Баламут Доркин, одобрительно глядя на Овечкина. – Я, признаться, не ожидал от тебя такого…

Михаил Анатольевич не мог больше терпеть этого ни единой секунды. Бежать, бежать… Чего он никак не ожидал – так это того, что на него будут смотреть, как на героя. Меньше всего он думал о благодарности окружающих и вовсе не был к ней готов. Тем более что героем себя и не чувствовал. Но, боясь вспоминать о последнем мгновении – о глазах Хораса, – он никому, даже самому себе, не мог бы объяснить, отчего его душу разрывают сейчас такие противоречивые чувства. Конечно, он был рад, что все целы, все рядом… Все ли?

– А Никса? – вдруг вспомнил он. – Где Маколей? Что с ним?

Он ужасно встревожился и сразу позабыл о своем неловком положении.

– Не беспокойтесь, Михаил Анатольевич, – быстро сказала Фируза. – Он немножко ранен… талисман взорвался, помните? Но – жив, и ничего страшного. С ним сейчас Каверинцев и Де Вайле, они говорят, что все будет хорошо.

– Пожалуйста, проводите меня к нему, – попросил Овечкин, нисколько не успокоенный ее словами.

И поспешил вслед за Фирузой, избавившись тем самым от дальнейших изъявлений благодарности.

Маги, сидевшие у постели молодого короля, встретили Михаила Анатольевича куда более сдержанно. Де Вайле едва взглянула в его сторону, будучи занята проделыванием таинственных пассов над головой Маколея, лежавшего с закрытыми глазами и ни на что не реагировавшего. А Босоногий колдун, с чувством пожав ему руку, проявил далее чисто докторский интерес. Он заставил Овечкина снять майку и, велев молчать и дышать, простукал грудь легкими, но удивительно твердыми пальцами, затем проделал то же самое со спиной, приложился ухом, долго вслушивался во что-то внутри Михаила Анатольевича, и наконец, недовольно закряхтев, позволил одеться. Только тогда Овечкин рискнул спросить о состоянии Никсы. Собственное состояние его интересовало мало.

– Спит, – успокаивающе отвечал старец. – Не волнуйтесь, мой юный друг, через два дня он уже будет бегать. То, что натворил мой Грамель, я заштопаю без труда. А вот вы, Михаил Анатольевич, нравитесь мне куда меньше. Угораздило вас… хотя, если бы не вы… оно, конечно…

Аркадий Степанович крепко почесал в затылке и посмотрел на Де Вайле вопросительно. Та, закончившая свою лечебную работу, ответила ему взглядом невозмутимым и непроницаемым. Босоногий старец крякнул и снова почесал в затылке с некоторым остервенением.

– Пойдемте к остальным, – сказал он. – Пусть юноша спит и выздоравливает. А нам надо основательно посовещаться…

Они вернулись в покои, где ждали их принцесса, Баламут и чатури. Последний разминал крылья, носясь по комнате, и тараторил без умолку.

Характер вещей птицы не слишком изменился в лучшую сторону после обретения свободы. Ибо свобода, как оказалось, была неполной. Чатури не мог выбраться за пределы сотворенного Хорасом маленького осеннего мирка без посторонней помощи, поскольку был всего лишь вещей птицей, без всяких других магических способностей. И новая зависимость не способствовала уменьшению его сварливости.

Однако при этом чатури то и дело присаживался на плечо к Баламуту. И кусал его за ухо, пожалуй, даже с нежностью. Доркин отмахивался, но без особого раздражения, и похоже было, что эти двое за время своего совместного заточения изрядно пришлись друг другу по душе, сколько бы они ни ругались между собою.

Едва вошли колдуны и Овечкин с Фирузой, как Баламут предложил им закусить, «чем черт послал». Он указал на накрытый стол и скорчил такую гримасу, что всякому стало бы понятно – вино и фрукты, обнаруженные им в погребах Хораса, не то чтобы так себе закуска, но, возможно, даже не совсем фрукты и вино. Босоногий колдун, изучивший уже немножко характер своего беспокойного гостя из Данелойна, только вздохнул тяжело – он ужасно устал после стольких трудов. Но не один Баламут нуждался в добром обеде, и пришлось почтенному старцу напрячься, к великой радости королевского шута, и украсить стол жареным мясом, картошкою и хлебом, добытыми прямо из воздуха, а Де Вайле, со своей стороны, дополнила трапезу некоторыми данелойнскими деликатесами, рассчитанными на тонкий вкус королевских особ.

Аппетита, правда, особого ни у кого не оказалось, кроме, разумеется, Баламута, у которого он был всегда, да, как ни странно, у Овечкина. Михаил Анатольевич два дня практически ничего не ел и только сейчас вспомнил об этом. Он обнаружил даже, что джинсы, купленные Никсой, стали ему несколько широковаты, и принялся наверстывать упущенное. Остальные едва притронулись к еде, а Босоногий колдун так и вовсе не проглотил ни кусочка. Он вынул уже знакомую Баламуту удивительную трубку, раскуривавшуюся самостоятельно, и, пока все ели, пыхтел ею, полностью погрузившись в свои мысли. Когда же с трапезой было покончено, он встрепенулся и, обведя присутствующих пристальным взором, обратился к ним со следующей речью: