Охота на сурков

Я вскочил как ужаленный, но не с кровати Пины, а со своей собственной. И все же, окончательно проснувшись, удивился непривычной обстановке. Это был мой «кабинет», куда меня передислоцировала Ксана. («Если ты вообще придешь домой, желаю тебе хорошо отдохнуть, дорогой мой братец, ты это заслужил. К…» Кто она? Ясновидица с врожденным чувством юмора, обладающая особым даром незаметно сказать колкость?)

На приходской церкви колокола пробили три раза. Шестое чувство подсказало мне: сейчас десять часов сорок пять минут.

Чересчур яркий дневной свет проникал в комнату сквозь щели в ставнях балконной двери; мне предстоял еще один длинный, чересчур светлый день. Неужели предстоял? Уже сегодня (или самое позднее завтра рано утром) я уеду! И в ту же секунду я вспомнил сон, который настиг меня незадолго до пробуждения. Кошмарный сон; казалось, он навалился на меня, подобно горам, среди которых я жил.

Хорошо тому, кто видит сны, даже если эти сны — кошмары. Сновидения — жизненно важный регулятор; люди, не видящие снов, впадают в безумие. Первая моя мысль заключалась в том, чтобы восстановить весь кошмарный сон, иначе он улетучится, навсегда забудется или останется в памяти в виде бессвязных отрывков. А ведь он… типичен для той ситуации, в которой я находился, в которую я попал как кур в ощип.

Типичен…

Я стоял на маленьком деревянном мостике перед виллой «Муонджа», где находился еврейский семейный пансион с кошерной кухней Мордахая Кацбейна-Бриалошинского, стоял на тех самых сходнях, куда причалила лодка Кадуф-Боннара и по которым Цуан съехал на велосипеде в озеро и погиб. День был чересчур светлый; сам я откуда-то бежал, уж не знаю откуда. Я был вынужден покинуть город, не помню какой, спасался от смерти, от весьма специфической.

Меня за что-то приговорили к виселице.

Здесь, в горах, я нашел убежище, однако, стоя на мостике, переброшенном через узкий заливчик и глядя в глубь озера, в темно-зеленые озерные воды, я снова почувствовал, что мое положение изменилось к худшему. Я знал одно — мне надо скрыться, бежать и отсюда тоже; я получил, так сказать, дар данайцев — мог рассчитывать на краткую отсрочку, на какую точно — неизвестно. (Все было неопределенно — не только продолжительность отсрочки, но и казнь, которая мне отныне грозила, да и люди, которые должны были привести ее в исполнение.) Да, я должен был скрыться, но куда? За добрый совет я бы дал многое, очень многое, очень-очень многое. И вот я пристально глядел в темно-зеленые воды, быть может, они такие темные потому, что в них отражается еловый лес? Глядел, пока случайно не обнаружил расфуфыренную даму без шеи.

Рыбу.

Даму.

Рыбу, похожую на матрону.

Сперва я счел ее (рыбу или матрону) самкой дельфина метра в два длиной, а то и больше. Это была видная особа! Лишь только она выплыла из зеленых, почти непрозрачных вод в верхние слои, отливавшие опаловым блеском, а потом поднялась еще выше, туда, где проходила граница между водой и воздухом, я сразу определил ее пол, и не в последнюю очередь по тому, как она поднималась. Дельфины, как и люди, — млекопитающие. По семейному преданию, полуручной дельфин в Адриатике опекал некогда малышку Ксану наподобие няньки, поэтому я и стал дельфинофилом. Но, облокотившись на перила и глядя в воду, я вдруг сообразил, что дельфины — морские животные; в высокогорных альпийских озерах они не водятся. Таким образом, речь могла идти не о дельфине, а о гигантском соме, точнее, о сомихе. Ибо пол сей дородной персоны не вызывал у меня больше никаких сомнений. Вспоминая уроки биологии в Оломоуце, я подумал, что сомы не являются млекопитающими, но зато могут передвигаться по суше — от одного озера к другому. Значит, и они тоже были моими близкими родичами, soi-disant[332]. Однако не каждый дельфинофил обязан быть сомофилом. Тем более гигантская сомиха, которая, как видно, с умыслом совершала свои пируэты перед самым моим носом, не вызывала у меня особых симпатий; шея у нее отсутствовала, Голова была приплюснутая, длинные черные волосы походили на усы и во время ее пируэтов отвратительно извивались. К приплюснутой голове был прикреплен (или же прирос) комически-экстравагантный чепец с короткой вуалькой, такого рода вуальки носят известные всей Европе американские вдовы, кочующие с одного курорта на другой.

На правом переднем плавнике сомихи висело нечто вроде ридикюля (или может, это было вьющееся растение?), которым она беспрерывно помахивала, как бы маня меня куда-то. Кроме того, она ежесекундно рывком поворачивала голову, несомненно, с той же целью — заманивая меня; при этом ее похожие на усы волосы плясали в воде; поскольку шеи у нее не было, она ворочала половиной туловища. Иногда сомиха мельком показывала мне — опять же с явным кокетством — свое огромное бледное брюхо.

Вся эта пантомима (чрезвычайно выразительная) преследовала определенную цель: сомиха внушала мне следующее предложение и приглашение: